Бледное лицо князь Дмитрия пошло багровыми пятнами. Как только монах умолк, он с дрожью в голосе спросил:
– Женщина в тереме была?
– Были девки дворовые, как без них. Только зверств особых над ними не чинили. Ну, снасиловали, не без этого, но чтоб насмерть бить – такого не было. Шибко уж богатым княжий терем оказался, так что грабежу все предались, некогда над бабами глумиться было.
– Я тебя не о дворовых девках спрашиваю. У брата в ту пору моя невеста, княжна Трубецкая, гостила. Видал ее аль нет?
Чернец, потупив взор, растерянно промолвил:
– Да нет, женок звания благородного в имении не было. Сам же знаешь, князь Роман, когда гонения на него начались, свою жену тайком в Литву отправил, через то и поплатился головой. Царь, видать, решил, что он вослед за ней сбежит, потому и приказал его схватить да на правеж доставить.
Весть о том, что брату удалось спасти жену, явилась новостью для Новосильцева, и он еще острее ощутил свою вину перед пропавшей Юлией. Подойдя к бывшему опричнику, бывший воин знаменной полусотни Хоперского полка, ухватив его за бороду, с яростью воскликнул:
– Ты что, не понял, о чем я речь веду? Правду говори, паскуда, или порешу. Сдохнешь, грехи не замолив, и будешь вечно гореть в геенне огненной.
Князь Дмитрий сам не ожидал, что его угроза возымеет подобное действие. Рухнув на колени, монах взмолился:
– Не губи, ваша милость, я здесь вовсе ни при чем. Это все Грязной, будь он трижды проклят.
– Не скули, толком сказывай, что знаешь о княжне, – строго приказал Новосильцев и саданул коленом чернецакромешника в бородатую харю. Судя по всему, присутствие на допросе пана Иосифа Ванькой Княжичем не прошло для него даром.
– Когда мы имение покидали и уходили в лес вдоль озера, Васька приотстал. Я оглянулся, а он в мешке с добычей шарится. Вынул чью-то руку, толком в темноте не удалось мне разглядеть, но, похоже, женская рука была. Так вот, он с пальца перстень снял, а мешок в воду кинул. Боле ничего не ведаю, богом клянусь, – истово заверил монах.
Дмитрий Михайлович пошатнулся, чтоб не упасть, он прислонился спиной к стене, после чего спросил:
– Грязной, это тот самый злыдень, которого за трусость царь сказнил?
– Да нет, его племянничек.
– Стало быть, сей нелюдь жив?
– Живой, что такому сделается. Он, сволочь хитроблудая, чуть ли не первым на государев призыв Москву от – нехристей оборонять откликнулся. Знал, гаденыш, как труслив Иван Васильевич, что не станет сраженье принимать, а спасаться бегством будет.
– Это хорошо, значит, есть с кого спросить, – с угрозою промолвил князь.
– Никак, с Васькой расквитаться хочешь? – насмешливо спросил монах и поднялся с колен. Мстя за пережитое унижение, он глумливо добавил: – Не в обиду будь сказано, но с Грязным тебе не совладать – кишка тонка. Его опала вовсе не коснулась. Васька нынче в государевой охране служит, второй в ней человек после Никиты Одоевского. Говоришь, мне райского блаженства не видать, наверно, так. Но тебе даже на этом свете не иметь покою. Будешь маяться душой до самой гробовой доски, зная, что насильник и убийца твоей невесты живет, не тужит. Хотя, может, сия красавица тоску твою развеет, – кивнул чернецопричник на Елену.
– Умолкни, пес, – сдавленно воскликнул Новосильцев, направляясь к злыдню, но покачнулся и со стоном повалился на холодный каменный пол.
– Ну вот, я ж говорил, где такому хлипкому против Васьки Грязного устоять, – довольно заявил укрывшийся под личиной сына божьего нелюдь, указывая перстом на бесчувственного князя, однако тут же задрожал от страха, услыхав певучий женский голос.
– Пошел вон, поганец глумливый, еще хоть слово скажешь – глотку перережу.
Что угроза не шуточная, оборотень поверил сразу. Пред ним стояла не хрупкая белотелая красавица, которую он видел всего лишь миг назад, а разъяренная волчица с кинжалом в руке. Крестясь, монах попятился и, даже не простившись с игуменьей, скрылся за дверью.
– Неужто впрямь убить смогла бы? – спросила Маша, с испугом глядя на Елену, но чувствуя при этом, что вопрос ее излишен и наивен.
– Конечно, смогла, – уверенно ответила прекрасная литвинка.
– И где же ты смертоубийству обучилась?
– Долго, мать-игуменья, рассказывать, нашлись люди добрые, научили. Когда окажешься пред выбором – быть растерзанной или кровь поганую пролить, оно как-то все само собою получается. По-иному просто нельзя, иначе участь князевой невесты постигнет.
Приподняв подол своего платья, отважная воительница сунула кинжал в подвязанные к ее точеной голени ножны и смущенно попросила:
– Шли бы вы к себе, негоже божьей дочери смотреть на все это, мы уж как-нибудь в своих делах мирских сами разберемся.
– А с ним что будет? – кивнула Маша на лежащего в беспамятстве князя Дмитрия.
– О Дмитрии Михайловиче не беспокойся. Чточто, а престарелых мужей радовать я тоже умею. В этом деле, как и в душегубстве, у меня достойные наставники были.
– Зачем так плохо говоришь о себе? Я же вижу, девка ты хорошая, душа у тебя чистая, – попыталась возразить игуменья.
– Душа? – с горечью переспросила синеглазая красавица. – А кому она нужна, моя душа-то? Телом завладеть охотников хоть отбавляй, а душою мало кто интересуется.
– Нашла о чем печалиться, такая молодая да красивая. Еще встретишь человека, которому не только твои цицки, а и сердце, по любви истосковавшееся, понадобится, – стала успокаивать Еленку божья дочь.
– Уже встречала, и не одного, а даже двух, – печально ответила литвинка. – Только один уже давно в сырой земле лежит, а другой… – Елена снова отвернулась к окну и с загадочной, по-матерински снисходительно-печальной улыбкой вымолвила: – А у другого, видно, нету времени со мной возиться, ему великие дела подавай. Как уехал к себе на Дон, мирить казаков с государем Грозным, так где-то запропал.
– Вот те на, – опешила игуменья. – Это как же тебя, шляхетскую княжну связаться с вором-душегубом угораздило?
– Я княгиня, а не княжна, титул мне не по родству, а от мужа покойного достался. Только не любила я его. Не зря у вас, у русских, говорится – насильно мил не будешь. А Ванечка вовсе не душегуб, он воин праведный, как Святой Георгий Победоносец, и любимый мой единственный, – еле сдерживая слезы, но все так же улыбаясь, ответила Елена.
Несмотря ни на что, она любила Ивана, как прежде, и его измена, а иначе объяснить исчезновение есаула было просто невозможно, не породила в сердце покинутой красавицы недобрых чувств. Это в темной душе любовь и ненависть могут слиться воедино, но в светлой Еленкиной они всегда жили врозь.
– Мне и впрямь, пожалуй, лучше уйти, – сокрушенно покачала головой игуменья. Уже переступив порог, Маша обернулась, с сожалением глядя на несчастную красавицу, она сказала на прощание: – Вот гляжу на тебя и думаю, как же я была права, что к богу в услужение ушла. Пятнадцать лет сомненьями терзалась – не зря ли молодость свою за монастырской стеною схоронила? А нынче вижу – правильно я сделала. Шибко суетен и страшен этот мир.
