– Ну вот, узнал, и что намерен дальше делать?
– Не знаю, – краснея, как нашкодивший малец, промолвил атаман.
– Зато я знаю, – властно изрекла Елена. – Коль приехал, теперь уже не улизнешь, я с тобою в эту самую Сибирь поеду.
– А как же сын, имение, твои люди, наконец? – попытался возразить Иван. – Давай уж лучше я останусь.
– И что ты будешь делать здесь, снег грести? – кивнула Еленка на корыто. – Или, как старик Игнат, сидеть на крыше, разбойников выглядывать. И что твои казаки скажут? Ты ж для них не атаманом, а посмешищем убогим станешь. Ну уж нет, такого мужа мне не надобно, я тебя люблю таким, каков ты есть.
– Но сыночек, он ж совсем еще маленький, – воскликнул Княжич.
– Вот и хорошо, маленькие детки – маленькие бедки. Кроме сиськи мамкиной ему пока не нужно ничего, а ими меня бог не обделил, – Елена ткнулась в Ванькино лицо своей обворожительною грудью. – К тому же я Ирину взять с собой хочу, она Андрейке как вторая мама. Ну а имение на Петра, отца ее, оставим. Все будет хорошо, не печалься, Ванька-есаул.
Любой другой, наверно бы, обрадовался, но чувственную Княжечеву душу охватила жуткая тоска. «А ведь я ее мизинчика не стою», – подумал он. На какой-то миг ему даже захотелось вскочить на Лебедя да помчаться без оглядки в Сибирь или еще куда – без разницы, лишь бы не стать причиной новых бед этой чудной, прекрасной не только телом, но и чистой, словно детская слеза, душою женщины. Однако порыв сей был недолгим, Ванька тут же понял, что просто-напросто не сможет сделать этого и начал исступленно целовать алые чувственные губы, милый носик и колдовские синие глаза. Ощутив его вторжение, Еленка жалобно пролепетала:
– Может быть, не надо, миленький, вдруг снова забеременею, как тогда я буду воевать?
– Забудь про это, пока я жив, ты воевать не будешь, будешь мне детей рожать, – ласково заверил Княжич.
– Как скажешь, – покорно согласилась гордая красавица. Наконец-то обретя счастливую любовь, Еленка даже не могла предположить, что всего лишь через несколько часов ей уготовано судьбой вступить в последний в своей жизни бой и погибнуть, исполняя давнюю клятву – умереть, но не отдаться в лапы нелюдей.
17
Но пока и впрямь все было хорошо. Укрывшись шубой, Еленка крепко прижалась к Ванечке и вскоре заснула.
На рассвете ей приснился страшный сон. Будто бы стоит она у синей реки, по волнам которой, словно посуху, шагает Княжич, постаревший, но по-прежнему стройный и красивый, а из раны на груди его льется кровь. Елена вздрогнула и проснулась. Осторожно, чтоб не потревожить сон любимого, она стала подниматься с постели. Ванька тотчас же размежил веки. Нежно обняв ее тонкий, ничуть не пополневший после родов стан, он почти с мольбою попросил:
– Не уходи.
– Надо, Ванечка, Андрейку пора кормить. Ты поспи еще, я скоро вернусь.
Взойдя на лестницу, Еленка весело воскликнула:
– Ой, совсем забыла. Я ж вина тебе принесла, – и указала своей точеной ручкой на стоящий возле перины кувшин. – Вон оно.
Иван невольно залюбовался ею. Именно такой, с искрящимися радостью очами, ниспадающими до колен волнами серебристых волос да величаво поднятой рукой, она ему и запомнилась. Запомнилась еще почти на три десятка лет отмеренной господним проведением жизни.
– Не скучай, – шаловливо улыбнулась синеглазая красавица и, звонко цокая подковками сапожек, ушла от Ваньки навсегда.
Недоброе предчувствие кольнуло сердце атамана, он порывисто вскочил, но, сделав несколько шагов, остановился.
– Да что это со мной. То кровь на воротах мерещится, то ни с того да ни с сего от страха дух перехватило. И впрямь, наверное, надобно винца испить.
Звериное чутье опять не подвело лихого атамана, да только пьяный от любви Иван не внял его тревожному голосу, за что будет укорять себя до самой смерти, до встречи со своей единственной возле синей реки, которая и унесет их души в царствие небесное.
Осушив кувшин почти до половины, Ванька вновь прилег на хранящую Еленкино тепло перину. От вина на сердце стало веселей. Умеет зелье хмельное печаль развеять, оттого его и хлещут православные без меры, что страшно жить им на земле родной под властью иродов-царей.
– Не буду больше пить, не то Еленка осерчает, да и дел теперь невпроворот. Надо будет попросить Петра, когда вернется, чтоб для Аришки с Андрейкою возок соорудил. До приезда Митьки с казаками как раз успеет, – подумал Княжич, укрываясь овчинным тулупом, что лежал возле копенки сена, на которой покоилась их брачная постель, и тут же окунулся в сладкий предрассветный сон.
18
В отличие от молодого атамана, старый сотник впервые в жизни упился до потери разума. После разговора с Лысым Добрый впал в зеленую тоску, что неразлучна с той же масти змием.
– И что теперь? Княгиня, по всему видать, уедет с Ванькой, а мне как быть? – шагая по подворью нетвердой поступью, размышлял Игнат. Получалось, куда ни кинь – всюду клин. Быть по-прежнему телохранителем Елены радости особой не сулило. Появление Княжича меняло все. Зачем он нужен ей, чертила старый, при таком защитнике, как Ванька, разве что подать да принести, но это уже и есть то самое холопство, о котором толковал Разгуляй. А расстаться с белокурой раскрасавицей, в образе и имени которой воплотились его последняя и первая любовь, Добрый просто не мог.
– Жили, не тужили и вот на тебе, принесла нелегкая красавца нашего. А где ты был, когда она, рожая, чуть не померла, когда сама казаков в бой водила? Ну уж нет, никуда я от княгини не уйду, буду состоять при ней, пока не сдохну. И попробуй только гад какой ее, голубку белую, обидеть, – с угрозой вымолвил старик в хмельной запальчивости.
Однако, вопреки благим намерениям Игната, выпить в меру у него не получилось. Как каждый трезвенник, он не ведал, что задружить с зеленым змием легко, а вот расстаться с ним куда сложней.
По пути на башню сотник заглянул в чулан, где по его ж подсказке строгая Аришка прятала хмельное от охочих до гульбы станичников, и крепко приложился к сулее с крепчайшим хлебным вином. Окончательно осоловев после этого, он все-таки сумел взобраться на крышу, где тут же заснул.
Очухался Игнат, когда уже совсем рассвело, а от печной трубы повеяло пахнущим хлебом дымком. От вчерашней пьяной смелости у бедолаги не осталось и следа, ее сменило тяжкое, трусливое похмелье. Голова гудела, словно кто-то саданул по ней кузнечным молотом, руки-ноги тряслись, сердце ж колотилось так, что, казалось, еще чуть-чуть и вырвется из груди.
– Окочуриться б в хмельном угаре, да не видеть больше ничего, – с тоской подумал незадачливый охранник, но все ж таки поднялся на ноги и поглядел по сторонам.
На опушке леса маячили какие-то одетые в черные хламиды
24 всадники. Добрый принял их вначале за чертей.
