Придав лицу как можно более благостное выражение, князь Никита скинул шубу, не в пример другим, он не носил монашье одеяние, и шагнул к Елене.
– На-ка вот, прикройся, милая, да спускайся вниз. Сам Великий государь всея Руси с тобой беседовать желает.
– Не подходи, – Еленка угрожающе взметнула руку с кинжалом, отступая к краю крыши.
– Брось артачиться, и так уже делов понатворила. За убийство царских слуг у нас конями рвут, но ты не бойся. Такую раскрасавицу государь непременно помилует, – снова встрял неугомонный Афонька.
– Али, может, ты не хочешь православному владыке покориться?
Княгиня оглядела стоящих перед нею воинов. Тех было ровно двенадцать, лица у всех разные, но в глазах играл один и тот же похотливый блеск. «Тут, пожалуй, кони не занадобятся, эти жеребцы меня и сами разорвут», – подумала она.
Одарив царевых слуг понимающей усмешкой, как когда-то наглых кавалеров на балах в столице Речи Посполитой, прекрасная литвинка заявила, певуче растягивая слова:
– Не хочу, – и стыдливо отвернулась.
Афонька было крадучись шагнул, намереваясь ухватить лазутчицу, но Одоевский несогласно замотал головой. Не надо, мол, сейчас от холода сомлеет – сама придет.
А прекрасная Елена в это время прощалась с жизнью. Она глядела вниз, ища своего Ванечку, но по подворью сновали лишь многочисленные черные, как тараканы, кромешники. В какой-то миг взгляд ее упал на странного вида старика. Одетый в рясу да скуфью, тот сидел на вороном коне и сам напоминал прилетевшего отведать мертвечины ворона. Шею старца украшал огромный крест, в руках был посох.
«Священник, наверное, а обличием на черта похож, – подумала несчастная и тут же позабыла про него. Мысли ее вновь вернулись к Княжичу. – Знать, убили, коль ни здесь, ни на подворье его нет. Не таков мой Ванькаесаул, чтоб по запечьям прятаться».
Взяв в ладошку грудь, которую так нежно целовал минувшей ночью любимый, синеглазая вещунья страстно прошептала:
– К тебе хочу, – и пронзила свое сердце кинжалом. Боль отважная литвинка даже не почувствовала, но ей стало жутко холодно. Наверно, от того, что сталь холодная, решила она, потянув обратно остро отточенное лезвие. Из раны вдарила струя горячей алой крови. Выронив кинжал, Еленка потянулась к ней, чтоб согреть окоченевшие ладони и полетела вниз подбитой лебедью на шершавый, твердый, словно камень, весенний снег.
Такого Одоевский и его бойцы никак не ожидали. Отчаянная смелость, с которой порешила себя шляхетская лазутчица, повергла их в смятение. Все двенадцать, словно зачарованные, шагнули к краю крыши и уставились на мертвую красавицу. Порыв ветра разметал чудные Еленкины волосы, укрыв ее прекрасное и после смерти тело от глаз царевых слуг, в которых был теперь уже не похотливый блеск, а суеверный страх.
– Ну все, теперь готовьте шею под топор иль задницу под кол, – обреченно вымолвил князь Никита, даже не догадываясь, что до царевой кары ни он, ни Рубленный, да и все другие просто-напросто не доживут.
26
В обитель подлого изменника Митьки Новосильцева Грозный-царь вступил последним. Даже не взглянув на лежащие по обе стороны ворот тела убитых, он выехал на середину подворья и остановился.
– Где она? – строго вопросил Иван Васильевич своих ближайших телохранителей – Михайлу Воротынского да Трубецкого-младшего. Пожилой, на вид тщедушный Воротынский слыл лучшим на Москве стрелком. Митьку ж государь приблизил оттого, что тот прославился геройством на войне и чем-то отдаленно был похож на убитого им сына.
– Ты о ком, надежа-государь? – подобострастно улыбнулся Мишка.
– О князе Дмитрии да о его полячке. Али Васька, сукин кот, опять наврал, никакой лазутчицы в помине нету? – впадая в ярость, ответил царь. Ткнув Михайлу посохом в живот, он добавил: – Чего, дурак, ощерился?
– Сейчас Грязной приволокет, куда им деться-то, все имение наши обложили, – вмешался Митька.
– А ты не стой, как пень, ступай да помоги злодейку изловить, – прикрикнул на него грозный повелитель.
– Никуда я не пойду.
– Да как ты смеешь моей воле перечить? – окончательно рассвирепев от его наглости, воскликнул царь.
– И в мыслях не было тебе перечить, государь. Только каждому свое – ослушников пущай Василий с Одоевским ловят, а мой удел – помазанника божьего от супостатов своей грудью прикрывать, – с печальной гордостью промолвил Митька.
Иван Васильевич все же треснул неслуха посохом по шее, причем довольно крепко, однако тут же одобрительно изрек:
– Молодец, наверно, далеко пойдешь, ежли голову на плаху не положишь раньше времени.
Немного остудив свой гнев битьем князей-охранников, он принялся разглядывать имение.
– Хорош у Новосильцева терем, и, видать, совсем недавно отстроен. Но, похоже, совесть у Митьки нечиста. Двор, как крепость, частоколом обнес и сторожевую башню соорудил на крыше. Явно, нападения опасается.
Между тем время шло, однако ни Грязной, ни Одоевский не вели пред светлы очи государя пойманных мятежников. Вновь впадая в ярость от нетерпения, которое едва не привело его к погибели, Иван Васильевич снова обратился к Трубецкому.
– Ты все ж пойди и глянь, что там деется. Поди, забыли, сволочи, про латинянку да шарятся по княжьим закромам.
В тот же миг ставенка на башенном окошке распахнулась, и на крышу выскочила женщина в одной исподней сорочке. Поначалу царь ее не разглядел, притупился взор его орлиный на закате жизни.
– Так и есть, – взревел он диким голосом, хватая Воротынского за бороду. – Замест того, чтобы лазутчицу Батореву ловить, твои дружки за девками дворовыми гоняются!
Тот аж позеленел от страха. Кивнув на крышу, он жалобно пролепетал:
– Так это же она и есть, наверное.
Государь опять взглянул на женщину и понял, что ошибся.
Одежды на ней вовсе уже не было. Высокая, с точеным станом, пышной грудью, развевающимся по ветру шлейфом серебристо-пепельных волос и зажатым в руке кинжалом она никак не походила на забитых русских баб. Порочно яркая, почти что неземная красота ее явно выдавала иноземную породу.
«Что это со мной? – с граничащим с испугом изумлением подумал властелин всея Руси. – То Святой Георгий мне с иконы улыбается, то богини грецкие мерещатся». Обернувшись к Трубецкому, царь растерянно спросил:
– Видал?
– Видал, – тяжело вздохнув, ответил Митька и потупил взор. Он узнал Елену.
– А что зенки в пол уставил, аль не нравится? – видя, что пред ним не привидение, плотоядно усмехнулся государь. Ответить Дмитрий не успел. Далее случилось то, о чем Иван Васильевич и его телохранитель не любили вспоминать до самой смерти.
Один – из-за того, что пережил животный страх, какого не испытывал даже убегая из зажженной ордынцами Москвы. Другой – потому, что совесть шибко мучила.
