27
Полячка пригрозила Одоевскому кинжалом, а когда тот отступил, вдарила себя под сердце и, обливаясь кровью, полетела вниз.
– Выродки трусливые, бабу не смогли схватить, да я вас всех… – благим матом завопил обманутый в своих надеждах старый сластолюбец, но вдруг умолк на полуслове.
Ставенка на башенном окошке уже не распахнулась, а слетела с петель под ударом красного сафьяна сапога, и на крышу выскочил не менее загадочный, чем девка, молодец. Судя по булатной стали сабле да украшенному самоцветами кинжалу, то был воин, и воин далеко не простой. Столь ценное оружие даже у царевых воевод нечасто встретишь. Безбородый, одетый в белую рубашку и шаровары красного сукна, он, как и порешившая себя красавица, скорей, был схож с поляком иль литвином, чем с подданным Московского царя.
– А это что за белый черт? – спросил Иван Васильевич, сразу угадав то прозвище, какое дали Княжичу враги.
– Казак, наверное, – еще более помрачнев, ответил Трубецкой.
– И что он хочет?
– Князя Никиту с его сподручными убить.
– Ты, Митька, ври да меру знай. Али сказки мамкины про Илью Муромца никак не можешь позабыть? Видано ли дело – в одиночку против дюжины устоять, к тому ж пораненному.
Казак и впрямь был тяжко ранен. С левого виска его на шею струилась кровь, заливая белоснежную рубашку, но он, похоже, этого не замечал.
– Нету нынче на Руси богатырей, перевелись, – с сожалением изрек государь.
– На Москве, пожалуй, нет, но средь станичников, я слышал, еще встречаются бойцы, которые врагов не считают, – упрямо заявил Трубецкой.
– Иван Васильевич, надежа наша, дозволь я его стрелю, и делу конец, – желая показать свое умение, а заодно и выслужиться, предложил Воротынский и стал нацеливать на казака пищаль.
– Погодь, стрельнуть всегда успеется, – царь толкнул телохранителя в плечо, сбивая верно взятый прицел. – Слыхал, что Митька говорит? Вот сейчас и поглядим, на что сей молодец способен.
Трусоватый от природы властелин всея Руси любил смотреть на поединки, в глубине души завидуя бойцам, и одновременно ликуя от того, что сильные, отчаянные люди рвут друг другу глотки только для того, чтоб угодить помазаннику божьему. Глядя на кровавые побоища, в которых самому ему ничто не угрожало, Грозный-царь особо остро ощущал всю прелесть власти.
А бойцы попадались всякие, случалось, очень лихие. Малюта как-то раз четверых уложил. Хотя, сказать по совести, победа та была весьма сомнительной. Возможно, супротивники Скуратова предпочли погибнуть от клинка опричника, чем быть замученными за убийство государева любимца. И все же с четверыми справиться еще куда ни шло, но чтоб с двенадцатью – нет, такого просто не бывает.
Трубецкой уже собрался было поведать царю о своем знакомстве с Княжичем, однако тот, узрев его волнение, сказал с насмешливой угрозой:
– Ежели казак пускай не всех побьет, но хотя бы Одоевского достанет – пошлю тебя на Дон всевластным воеводою, ну а коли нет – не обессудь.
Государево «не обессудь» означать могло что угодно – от затрещины до смертной казни. Митьке сделалось совсем тоскливо, и он смолчал.
28
Выскочив из башни, Княжич сразу понял, что опоздал. Елены не было, а черные, как вороны, царевы воины, став стеной у края крыши, смотрели куда-то вниз. Как ни странно, первым делом Ванька ощутил не гнев, а почувствовал невосполнимую утрату. Словно кто-то взял да выкрал лучшую часть его души – по-детски наивную, задорную. Хотя, пожалуй, странного ничего тут не было. Несмотря на все их ссоры да раздоры, прекрасная литвинка была его той самой половинкой, которую дарует людям бог всего один раз в жизни, и он ее сейчас потерял.
На Еленку, сволочи, любуются, догадался Иван и, наливаясь яростью, воскликнул:
– Не смейте на нее смотреть!
Однако ни один из царских слуг даже не шелохнулся. Все стояли, как окаменелые, не в силах взгляда оторвать от прекрасной грешницы, что предпочла сгубить не только тело, а и душу, но не достаться государю Грозному.
Атаман всадил клинки в тесовую крышу, снял с плеча колчан. Поначалу он собрался стрелить Одоевского, но, признав в нем вожака, передумал:
– С тебя особый спрос.
Первым пал стоявший по леву руку князя воин. Ойкнув, он взмахнул руками и попятился назад.
– И то верно, нечего теперь глаза на нее пялить, на расправу надобно идти. Государь, как на моленье съездит, всегда добреет, авось помилует, – оборачиваясь к своему бойцу, удрученно промолвил князь Никита и увидал торчащую в груди его напротив сердца стрелу с тонким, как игла, наконечником.
– Чего это? – спросил пораненный, верней, убитый.
– Это смерть за вами, сволочи, пришла, – прозвучал в ответ ему по-юношески звонкий голос. Царевы слуги все разом оглянулись и лишь теперь увидели Ивана.
Бросив лук, Княжич снова взялся за саблю и кинжал. – Сюда идите, убивать вас буду.
– Да я ж тебя, подранка недобитого, соплей перешибу, – насмешливо ответил Рубленный. Обнажив клинок, Афонька непотребно матюгнулся и двинулся на, как ему казалось, никчемного, обезумевшего с горя супротивника.
Удар булатной сабли Одоевский и его бойцы толком даже не сумели углядеть. Но, как только Афанасий подошел к казаку, голова его слетела с плеч, да покатилась по крыше, словно срубленный капустный кочан.
Отпрянув в сторону, чтоб не измазаться ударившей фонтаном кровью, Иван презрительно распорядился:
– Так дело не пойдет, все разом нападайте. У меня возиться с вами времени нет. С остальными еще надо расквитаться.
Та легкость, с какою молодец расправился с их лучшим поединщиком, повергла князя, да и остальных в немалое смятение. Самого Никиту Ивановича обескуражила не столько гибель Рубленного – ну, расхвастался Афонька, недооценил противника, вот и нарвался, такое часто бывает, – сколько речи удальца. В его словах звучала непоколебимая уверенность. Окинув строгим взглядом своих притихших бойцов, Одоевский приказал:
– Убейте его.
Взять живьем царь приказал одну полячку. Оно, конечно, было бы неплохо схватить хотя бы станичника да допросить с пристрастием, но князь Никита уже понял – такой живым не сдастся.
Услышав княжий приговор, Ванька скупо улыбнулся, как бы говоря «Ну что ж, попробуйте», и начал свой смертельный танец.
Богатырем, конечно, Княжич не был, они и впрямь лишь в сказках встречаются, но он принадлежал к той редкостной породе истинных бойцов, каким нельзя ни стать, ни уродиться.
29
Ежли ты не косорукий, не слепой, научиться можно многому: метко бить стрелой иль пулей, разваливать врага ударом сабли от макушки до седла и все такое прочее. Но чуять кожею холодное дыханье смерти, молниеносно уклоняться от нее и столь же быстро наносить удары самому научиться невозможно, с этим надо родиться. А потому лишь прирожденный воин, пройдя через огонь и скрежет стали лихих сражений, становится истинным бойцом.
