он так и не дотронулся до своей тарелки, и Орели в результате попросила счет, который оплатила кредитной картой. Официант протянул ей чек на подпись и улыбнулся Массинисе, а тот незаметно схватил его за жилет и сказал ему что-то по-арабски. Официант улыбаться перестал. Они сели в машину. Массиниса никак не мог отделаться от ощущения горечи:
— Я не смогу приглашать тебя в рестораны вроде этого. Пятьсот динаров. И в любом случае — такие места не для меня.
Орели его понимала. Она прижалась к нему в машине. Ей удалось уговорить его, чтобы она оплатила ему номер в той же гостинице, где она остановилась, чтобы они смогли вместе провести ночь — они сделают вид, что незнакомы, он бесшумно к ней проберется, как в Аннабе, но она видела, что ему нестерпимо стыдно за свое положение содержанца, она чувствовала, что этот стыд гасил страсть его объятий. Через два дня он уехал к родителям. Ничего нельзя было поделать. Раскопки закончились, каждый из них постепенно возвращался в свой мир, протягивая друг к другу руки над пропастью, которую ничем нельзя было заполнить. Уверенность в том, что родную землю можно выбрать, — лишь иллюзия. Ничто не связывало Орели с этой страной, кроме той крови, которую ее дед, Андре Дегорс, заставил здесь пролиться, и кроме так и не найденных мощей старого епископа, умершего несколько веков тому назад. Она решила улететь в Париж раньше запланированной даты и собрала чемоданы, не предупредив об этом Массинису. Что она могла ему сказать? Как оставить человека, которого не в чем упрекнуть и которого не хочется покидать? Их общение стало бы бессмысленным. И она опасалась, что при новой встрече ее желание с ним остаться может лишь задержать ее отъезд. Она не оставила письма. Она не хотела оставлять ему ничего, кроме своего отсутствия, потому что своим отсутствием она будет преследовать Массинису вечно, как поцелуй исчезнувшей царевны, не дающий покоя одноименному нумидийскому царю. Она позвонила матери и сказала, что будет вечером в Париже. Все формальности, связанные с отлетом, в аэропорту она выполняла, не давая волю эмоциям. В иллюминатор она видела проплывавшие внизу Балеарские острова, и когда вдали обозначился берег Прованса, она вытерла покрасневшие глаза. Клоди приготовила ей ужин.
— Ну как ты, Орели? У тебя усталый вид.
Она ответила, что у нее все хорошо, поцеловала мать и пошла спать в свою бывшую детскую. В четыре часа утра звонок ее мобильного телефона выдернул ее из сна, в котором странный ветер обдувал все ее тело, медленно окутывая его песком, и она знала, что ей нужно было где-то укрыться, но не хотела прерывать эту теплую ветреную ласку, дуновение столь нежное, что воспоминание о нем еще было живо, когда она ответила на звонок. В телефоне она услышала учащенное дыхание, всхлипы, плач и затем голос Матье:
— Орели! Орели!
Он повторял ее имя, не переставая рыдать.
~
Не было никаких варварских набегов. Ни полчищ вандалов, ни орд вестготов, ни одного всадника. Просто Либеро не хотел больше управлять баром. Он собирался дождаться конца сезона или середины осени, пристроить официанток на другую работу, найти им неплохое место; он станет помогать своему брату Соверу и Виржилю Ордиони на ферме или снова возьмется за учебу, он пока точно не знал, но баром заправлять он больше не хотел. Ему было неприятно чувствовать себя тем, кем он стал. Матье казалось, что его предали. А он-то чем будет заниматься? Либеро пожимал плечами.
— Ты собираешься жить так годами? Вереницы девиц, одни и те же бедные девчонки. Ублюдки вроде Колонны. Алкаши. Попойки. Говенное занятие. Которое отупляет. Невозможно жить за счет человеческой глупости, я сначала так думал, но — невозможно, потому что ты сам становишься тупее среднестатистического идиота. Представляешь, что с тобой будет? Через пять, десять лет?
Но Матье очень хорошо себе представлял. Более того, он совершенно не мог проецировать себя в какое-либо иное будущее. Да, этот сезон был непростым, но в том-то все и дело, что худшее уже позади. Они же не могут все бросить просто так, и для деревни они сделали хорошее дело — если вспомнить, каким вымершим местом она была раньше, а теперь благодаря им здесь все оживилось, сюда тянутся люди, им хорошо, нельзя же вот так разом пустить все коту под хвост только потому, что период выдался непростой.
— Люди, о которых ты говоришь, — кретины, которые приходят в бар и тратят все свои деньги, чтобы потрахаться с девками, которых никогда не смогут затащить в постель; придурки, слишком тупые, чтобы догадаться сразу найти шлюху. Вот я и думаю, что, может, так оно и лучше — вымершая деревня? И вообще, я устал. И не хочу стыдиться своего отражения в зеркале.
Да что это за фишка — стыдиться, не стыдиться? Они что, виноваты в страданиях всего человечества? Они ведь не бандиты и не сутенеры какие-нибудь, и даже когда они закроют бар, сколько еще девиц будет по-прежнему выходить на панель! Они-то тут при чем, если призвание Риммы — быть шлюхой? И не тянет ли их всех, как Изаскун, поблудить?
— Не болтай всякую хрень. Только не ты.
Это была последняя суббота августа. Пьер-Эмманюэль с приятелями из Корте собирались вечером выступить в баре. Они устанавливали усилители на террасе, подтягивались клиенты, и Виржиль Ордиони выгружал разные копчености из своего грузовичка. В половине первого музыканты отложили инструменты и под всеобщие аплодисменты отправились передохнуть. Они встали у стойки рядом с Виржилем, который в сторонке попивал крепкую настойку и ждал, пока Либеро перекинется с ним парой слов. Пьер-Эмманюэль похлопал его по плечу:
— Как я рад тебя видеть! Бернар, налей-ка нам с Виржилем! Налей, налей моему дружбану!
Либеро разговаривал на террасе с каким-то семейством из Италии. Время от времени он посматривал в направлении зала. Когда Изаскун прошла мимо Пьера-Эмманюэля с подносом, тот схватил ее за талию и поцеловал в шею. Она резко вскрикнула. Либеро вошел внутрь.
— Изаскун, давай работать, черт подери! Люди ждут. Бернар, займись сэндвичами и террасой, я тебя здесь заменю.
Либеро уселся на табурет за кассой и наклонился к Пьеру-Эмманюэлю:
— Я тебе сто раз говорил — не мешай ей работать, трахаться будешь после закрытия, неужели до тебя не доходит?
Пьер-Эмманюэль вскинул руки в знак капитуляции:
— Ой! Ведь так сложно удержаться, когда влюблен! Ты бывал когда-нибудь влюблен, Виржиль? Расскажи-ка нам о своих приключениях.
И парни из Корте в свою очередь начали приставать к Виржилю Ордиони, требуя, чтобы тот рассказал о своих любовных похождениях, а тот смеялся, повторяя, что рассказать-то особо и нечего, но парни не верили — не, не правда, ведь ты — бывалый обольститель, скажешь нет, Виржиль? Ну, не стыдись, мы же среди своих, ты как их охмуряешь? Забалтываешь, наверное? Или затанцовываешь? А, да, ну конечно — стихами! Ты ведь им стихи посвящаешь, вон оно как! Ну давай, колись, расскажи хотя бы эпизодик, так хочется послушать, ну хотя бы один, что-нибудь самое свеженькое, про последнюю твою пассию, как ты ее сразил, ну для примера, хотя бы про одну, что тут такого? Друзьям можно все доверять, или тебе нужна особая обстановка? А-а-а, он, наверное, стесняется, тогда, может, поедешь с нами на дискотеку и за бутылочкой все выложишь? Ведь расскажешь, а? Как соблазнил, что вытворял в постели, и громко ли она кричала, только вот на дискотеку его не пустят в таких бахилах, да еще и в охотничьих штанах; не, не покатит, там свои правила, там все серьезно, и вообще — это реально стремно — затащить туда такого ловеласа, как Виржиль, ведь он всех баб в два счета охмурит, а мы с носом останемся! Ведь и с другими делиться нужно! Слишком жирно одному будет! Где твоя самоотверженность? Тем более по отношению к людям, которые аж из Корте приехали; это невежливо — лишать их возможности повеселиться, а то они больше никогда не приедут; так что нет, это не самая лучшая идея — брать Виржиля с собой на дискотеку; а Виржиль все смеялся и повторял, что он бы с удовольствием все рассказал, если бы было что. Либеро вздохнул.
