Черт возьми, она в меня заряд всадила!
Элис, пошатываясь, подошла ко мне и стащила овчарку с моей груди. Взяла в руки мое лицо:
– Эш? О господи, Эш, ты в порядке?
Вот так вот – взяла и всадила заряд прямо в упор. Лежи теперь и истекай кровью на железном полу грязной, покосившейся трущобы злобного полудурка, где-то посреди вонючей свалки…
Пес, лежавший рядом со мной, задергался, потом встал на лапы, и вместе со своим приятелем они потащились прочь, поджав хвосты и жалобно повизгивая.
– Эш? – Лицо Элис не в фокусе. – Нет, пожалуйста, давай все будет в порядке, правда ведь, скажи, что все с тобой будет хорошо. – Оглянулась через плечо на Бабз: – Ты его подстрелила!
А сейчас настоящая боль придет, как только закончится первичный шок. Все дерьмо, вся боль и смерть, все кончается этим. Это просто нечестно. Только не так. Пока миссис Керриган еще дышит…
Раскольник в ужасе пялился на Бабз, которая, разломив Тэтчер посредине, вытащила из нее пустые гильзы. Засунула новую пару.
– Ты подстрелила моих собак!
Клик, ружье снова защелкнулось.
Лежа на спине, я стал нащупывать рукой громадную рваную дыру на боку, через которую моя жизнь выливалась на ржавый пол. Шарившие по куртке пальцы дрожали… Может быть, дверку забыли открыть? И надо просто зажать рукой рану, остановить кровь и забросить меня в больницу?
Где же кровь, черт бы ее побрал?
– Эш? Слышишь меня?
С такого расстояния Бабз не могла промазать, тем более из обреза.
Ноющая боль растекалась вверх и вниз по всему боку, там, где дробь впилась в тело, разорвала легкое, как…
Так, минуточку.
Как такое может быть, что нет крови? Ни капельки. И дыры в куртке тоже нет. Какого черта?
Макфи затрясся, изо рта брызнула слюна.
– Ты подстрелила моих собак! Никто не может стрелять в моих собак, кроме меня!
Бабз подняла Тэтчер вверх, пока дуло снова не уставилось в лицо Раскольника.
– Бросьте нож, мистер Макфи, или узнаете, как они себя чувствуют.
Я отбросил руки Элис и, опираясь на стол, встал на ноги:
– ТЫ ЧТО, НЕ В СЕБЕ? ТЫ МЕНЯ УБИТЬ МОГЛА!
– Что, мистер Хендерсон, внутренний голос?
– Ты в меня выстрелила!
Ухмыльнулась:
– Каменная соль и пыжи. Это вам не резиновая пуля, но на близком расстоянии хватает. Одно скажу – щиплет потом как сволочь. – Покачала ружьем перед носом Макфи. – Хочешь попробовать? Или мы уже успокоились?
Он опустил нож. Облизал губы.
– Они… Может быть, Господь использует этого Потрошителя для того, чтобы дать моей маленькой девочке второй шанс. Это испытание моей веры. Я найду ее и спасу ради высшей цели. – Кивнул. – Да, все так. Это Божья воля.
Элис подошла ко мне, обняла и уткнулась лицом в плечо:
– Не делай больше так со мной.
Ножи с пулями разрывали мои ребра, когда она меня обнимала.
– Господи… пожалуйста… отпусти…
– Прости. – Последнее объятие, и она отошла от меня.
Раскольник положил нож на стол, рядом с куском мяса. Взял в руку бутылку виски, присосался. Потом вскинул руки вверх:
– Возблагодарим Господа!
Бабз щелчком отправила затвор Тэтчер на место и убрала ее с глаз:
– Ну вот и все. Мы все успокоились, и я бы выпила кофе. Три кусочка сахара. А печенье есть приличное?
21
Одинокий огонек фейерверка прорезал черное небо серебряной линией и с грохотом рассыпался зелеными и желтыми искрами.
Раскольник в очередной раз затянулся сигарой, выпустил из губ струйку дыма. Свет уличного фонаря превратил ее в молочно-белую ленту.
– Она всегда была занозой в заднице. Дерзкой. – Он пошевелил голыми ступнями, локти опирались на крышу ржавого «фольксвагена-жука». В том месте, где он порезал себя, кровь запеклась черной неровной линией, пересекавшей грудную клетку. – Никогда не делала того, что я ей говорил.
Над нами мерцали китайские фонарики, высвечивая на фоне неба силуэт громадного креста. Груды развалившихся механизмов окружали нас, словно кости металлических динозавров, остальная часть свалки была погружена в кромешную тьму,
– Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе.
Еще одна струйка дыма повисла в свете фонаря.
«Жук» стоял на кирпичах. Передних дверей в нем не было, так же как и всех стекол. Внутренностей не было тоже, кроме заднего сиденья, на котором лежали Уголек и Пепел. Их уши подергивались, сверкающие глаза были похожи на кусочки полированного мрамора. На меня смотрели.
– По информации из больницы, смена у Джессики была с перерывом, заканчивалась в полночь. Ее сумку мы нашли на Вишарт-авеню. Он, по-видимому, за ней туда пришел.
В темноте, рядом с контейнером, стояла Бабз, прислонившись к металлической стене, от чашки с кофе поднимался пар, одна рука на прикладе Тэтчер.
Раскольник еще раз затянулся:
– Я читал газеты. Он вспарывает их, засовывает внутрь куклу, потом снова зашивает, а потом бросает на обочине дороги умирать.
– Может быть, ваша дочь говорила что-нибудь о незнакомых людях, в больничных палатах или в самой больнице? Или кто-нибудь ее беспокоил?
– Ты поражаешь меня как человек, впустивший мрак в свое сердце.
Я?
– Ну ты и скажешь.
Пожал плечами:
– Как я и сказал, я читал газеты, был у меня интерес. Если она жива, я хочу, чтобы моя дочь вернулась.
– Это мы и пытаемся сделать.
Конец сигары горел злым оранжевым глазом.
– Ты за своими-то не уследил, почему думаешь, что с моей у тебя получится?
Я поставил чашку на крышу «жука». Чай пролился на облупившуюся краску.
– Да пошел ты.
Внутри машины Уголек и Пепел привстали, настороженно поводя ушами.
– Это так, напоследок. – Улыбка раздвинула уголки усов Раскольника. – Джессика за многие годы ни слова мне не сказала. Конечно, я пытался, я ведь хороший отец, но она своенравна. Это у нее от матери, успокой, Господи, ее несчастную душу.
Я сжал руки в кулаки, костяшки пальцев пронзила боль.
– Никогда не говори так о моих дочерях.
– Она встречалась с кем-то, я знаю. Безбожник с татуировкой.
Рядом с контейнером хмыкнула Бабз:
– Имеешь что-то против тату, так что ли?
