– Слушай, ну как тебе не стыдно! Что с тобой дальше будет, если ты уже сейчас такая б…дь! Маша, уходи, эта компания не для тебя!
Надо отдать дань Гере Позову.
Вместо того чтобы дать моему отцу по морде за оскорбление девочки, которую он смешил, Гера, вероятно уважив меня, смертельно побледневшую, слегка поклонился и, отодвинувшись от Ларисы, сказал: «Извините!» А затем, похлопав меня по плечу и прощально кивнув нам обеим, удалился.
Я же, выйдя из оцепенения, схватила Ларису за руку и потянула за собой в бег, вокруг словно пропасть разверзлась, ибо земли под ногами я точно не ощущала.
В какой-то момент я осознала, что мы находимся в лесу на горе и я что-то горячо говорю Ларисе. Видимо, я дала волю скопившейся внутри черной ненависти к человеку, почему-то считающемуся моим отцом. Я рассказала Ларисе про нашу семейную жизнь, включая эпизод в Епифани, когда хотела его отравить. И поклялась, что убью его! Как он посмел после всего что было – как посмел!..
Непривычно хмурая Лариса слушала меня, закусив губу, и задумчиво глядела вдаль. На мои угрозы она слабо возразила:
– Да ладно тебе, пусть живет! У некоторых бывает похуже. Бывают же у некоторых родители-алкоголики или бандиты. А у тебя он, в принципе, безобидный.
Упоминание о бандитах навело меня на мысль посадить отца в тюрьму, раз уж не удается никакими другими способами выставить его из моей жизни. Надо разузнать про его грешки в должности начальника геодезической партии и написать жалобу в ОБХСС! Или достать и сжечь-таки секретные карты – тогда его посадят наверняка. Правда, могут отправить в колонию и меня, но на это плевать! Ради того чтобы вытоптать все следы этого человека, посмевшего задеть моих друзей, я была готова сесть в тюрьму сама.
То, что отец потом, успокоившись, не стал развивать тему, меня не удовлетворило, да и не могло удовлетворить в принципе. Я даже пригрозила матери, что уйду из дому, если она с ним немедленно не разведется.
Спасло положение то, что вскоре они оба уехали на три месяца в Тамбовскую область, в очередную экспедицию.
Я понимала, что мать оставляет меня одну и едет за ним только потому, что сумасшедшая. «Да, люди, которые больше не смотрят мультфильмы, сумасшедшие» – эту формулу я вывела для себя как защиту от вторжения сумасшедших в мою жизнь. Они – не родители. И даже – не люди. Они – сумасшедшие. Ну, что ж тут поделать!..
11
Я выплываю из сна, обрывки которого тут же разлетаются, как тени и шорохи ночи с первыми лучами солнца, и, выключив вслепую зазвеневший уже после, через несколько секунд, будильник, тут же встаю.
И зачем, интересно, я завожу каждый вечер будильник, если я сама себе будильник? Так было и раньше, но теперь, когда я живу одна, без родителей, это тем более работает безупречно.
Ближе к времени, когда надо будет вставать в школу, я уже начинаю – прямо во сне – беспокоиться. И напоминаю себе же, во сне куда-то вечно бредущей в стороне от занятых какими-то важными делами людей и ругающей себя за это, думающей только о себе: трусливой, ленивой, готовой убежать с поля боя, когда все за что-то сражаются с кем-то непонятным непонятно за что, – так вот, я напоминаю этому серому, унылому существу, что ему скоро в школу. И понимаю – существо это совсем не радо. И готово, укрывшись в какой-нибудь щели, переждать это неприятное, ненужное ему время.
Однако время прорезает призрачный мир лучами моего дневного ума, и я, серая, вялая, тлеющая, испаряюсь.
И кто же из нас я? Этот вопрос мучает меня.
Ведь та, которая во сне, ничем не лучше моего отца, которого я так осуждаю. Она – плоть от плоти и кость от кости его дочь. С его ленцой, привязанностью к простым удовольствиям, с равнодушием к людям, до которых ему нет никакого дела, с философией «после нас хоть потоп». Пока та, другая, существует, я чувствую себя неловко за все те речи, что я произношу перед гораздо более цельной Ларисой. И – тушуюсь. И потому часто свертываю свои разглагольствования, не довожу до логического конца программу своего критичного, придирчивого ума, подстегивающего меня обнаруживать все новые и новые глубины несовершенства мира и людей.
А логический конец один: в таком душном, мелком, сером, несовершенном мире не захочется жить.
Кому не захочется жить? Тому мелкому, серому, несовершенному существу – полуживотному из моих поверхностных снов перед самым рассветом? Но ему все равно!.. Это только я не-спящая, следя за собой же во сне, тоскую и скучаю, не принимая себя такую. Та, другая я, – мутное течение в глубине прозрачной, искрящейся реки; всплывая на поверхность, муть эта налипает, как пена, на днях чистой радости. Пока та, другая, есть, меня, радостной, доброй, счастливой, нет. Я, не-спящая, ею обкрадена.
И робко стучится в клеть моего ума, свербя в сердце виной и тоской, вопрос: «А может, и у отца тоже есть его не-спящий отец?» И кому я в таком случае так яростно желаю смерти – не этому ли тайному, одному на двоих, старчески-сонному существу внутри нас? Тень этого сонного существа накрывает отца, и некогда чистая вода заболачивается до такой степени, что я начинаю забывать про то, что основа всего сущего – вода, а не грязь, и главное, я перестаю испытывать отвращение к дурному виду и запаху.
Но не этот ли запах у меня внутри?…
Я – Сталин, убивающий своего отца-сапожника в каждом встреченном обывателе: буржуе, кулаке, нэпмане. В каждом, кто не с нами. Даже в собственном товарище. Даже в себе. Я всюду ищу предателей ребенка, вытеснивших его за обочину этого мира, где он, весь в слезах, стоит и ждет, когда люди, опомнившись, вспомнят о нем, который всех их любит.
Я поклялась защищать его, мечтающего одарить всех нас нетленными и несуетными богатствами, до последней капли крови.
И я защищаю – но он отодвигается…
Я продвигаюсь вглубь себя, но он, отвернувшись в страхе и ужасе, вжимается в непроницаемую красную тьму, и вот я уже не вижу его в глубине, куда он так самоотверженно нырнул. Я в бешенстве. Я почти как Ставрогин, и рыщу, как лев, испытывая себя и других на прочность.
Еще немного, и я захочу испытать на прочность даже его, ребенка, скрывшегося от меня без всяких объяснений.
Ведь, кажется, в глубине души я считаю, что страдания очищают душу.
Святые слезы ребенка, омывая душу, спасают мир. А значит, отцеубийство и детоубийство – две стороны одной медали.
Я, старающаяся быть беспристрастной, думающая, мучающаяся, отмотав срок в школе, возвращаюсь домой, хожу по комнате из конца в конец и сочиняю повесть, записывая ее небольшими кусками в раскрытой на столе ученической тетради.
Повесть называется «Несколько дней из жизни профессора». В ней два главных героя – сын и отец.
Отец – профессор-онколог, создавший лекарство от рака, но при этом он не пожелал открыть свое изобретение миру из жажды наживы. Он принимает пациентов тайно, на съемной квартире, под расписку о строгой секретности. На вырученные деньги он строит себе за городом роскошный особняк в старинном готическом стиле.
