Сын же живет с матерью, так как родители в разводе. Он знает о тайне отца и не желает иметь с ним ничего общего, так как стяжательство профессора слишком омерзительно, чтобы можно было дышать с ним одним воздухом. Всегда отстраненный, холодный, высокомерно не замечающий людей, сын профессора имеет только одного друга. Этот друг – полная его противоположность: он прост, добродушен и весел. Не замечая людских пороков, он далек от того, чтобы осуждать кого-то, и, вероятно, поэтому то и дело пробует помирить своего лучшего друга с отцом. Но тот всякий раз отказывается. Так и живут они – отец и сын – по разные стороны баррикады, а друг ищет способы как-то сблизить их.
Эти два человека – бессердечный сын профессора и его добросердечный друг – были, видимо, двумя раздутыми до крайностей, расколовшимися персонифицированными частями моей натуры. А отец был моей тенью, если ее увеличить. Я бы не хотела быть похожей на него, но какое-то зерно этого образа, видимо, присутствовало, пусть и совсем малое, размером с горчичное. И я не знала, как утрясти все это внутри себя. Я чувствовала только, что, проявляясь на бумаге, эти образы проявляются и внутри меня. Сталкиваясь и споря между собой, они обтесываются друг о друга и с каждым днем, каждым годом, каждым новым моим шагом и новым произведением становятся тоньше, можно сказать, интеллигентней и, увы, незаметней. Не сливаясь с неким высшим, скрытым во мне началом и не преображаясь под его воздействием, они создают иллюзию слитности и преображенности, и я всякий раз принимаю их за исправившихся в конце произведения героев.
Так день за днем и тянется моя иллюзорная жизнь – в иллюзии совершенства, которая время от времени терпит жестокое фиаско, когда все эти герои вдруг выскакивают, как джинн из бутылки, стоит кому-то или чему-то ущемить меня, задеть за живое. С каждым днем, каждым годом герои эти, теряя грубую силу, становятся более тонкими по натуре, а значит, в чем-то слабей.
И кто из них победит?
Повесть и заканчивалась этим вопросом, так и не нашедшим художественного разрешения.
Но в ней были многочисленные увещевательные лирические отступления, обращенные от автора к герою-сыну.
Я писала примерно так:
«Слишком уж ты стал взрослым, Виктор Цавеладзе, сын своего отца, уже не сапожника и даже не топографа, а профессора. Так дело не пойдет! Ты, конечно, похитрей, чем Маленькая Разбойница, но глубина твоя по-прежнему не стоит и выеденного яйца, да вдобавок еще и скучна. Профессор же, возможно, переедет в будущем из особняка в Вавилонскую башню со всемирной библиотекой и осчастливит человечество чудом сотворения хлебов и зрелищ. Только это человечеству не поможет, ведь наверняка среди зрелищ не будет мультфильмов. Посему я ставлю границу между мною и вами, и, пожалуйста, не пытайтесь сместить ее в глубь моей территории. Вы спешите вперед, а я – назад. И это – увы или к счастью – непоправимо. При жизни без границ один из нас должен будет неизбежно свернуть со своего пути, а это – слишком серьезно.
И пока я так донкихотствую, пока плыву сквозь время на белом корабле с высокими парусами, в который превращается в моем воображении наш пятьдесят восьмой дом возле Тбилисского моря, напевая в душе: „Капитан, капитан, улыбнитесь“, мои разведенные по разным сторонам баррикады герои и их секундант-примиритель живут отдельной жизнью лишь на бумаге.
А что такое белый лист бумаги? Он – снег, вечно первый и свежий, ласковый, нежный, искрящийся. Припав к нему из горной выси моего ума, причастившись его кристальной чистоте, да не упаду, даже если и преткнусь!»
Закончив, я собрала все три тонкие черновые тетради, переписала всё в такие же три тонкие тетради набело и, отправив в редакцию журнала «Молодая гвардия», принялась со спокойным сердцем за продолжение своей эпопеи о Советском Союзе.
И на этот раз я таки дождалась ответа.
Спустя два месяца заведующий отделом прозы известил меня, что я, скорее всего, обладаю литературными способностями, но журнал пока не готов публиковать мои произведения ввиду их пока еще слабого художественного качества. И посоветовал продолжать писать, прочитав для начала книгу о труде писателя «Золотая роза» пера К. Паустовского.
Этот совет, который я сочла за долгожданную заботу старшего друга, окрылил меня. Раздобыв Паустовского, я принялась за отшлифовку своего главного писательского труда – романа-эпопеи о Советском Союзе, который еженедельно пополнялся в течение нескольких лет новыми главами.
Эти три месяца без родителей очень нравились мне. Теперь я могла писать не украдкой, прикрывая тетрадь от колкого любопытства мамы, а расхаживая по квартире и записывая то, что прорисовывалось в воображении. Новый поворот будущего произведения, новая черта в героях, новая идея могли посетить меня и за обедом, и во время сна. И тогда рука привычно тянулась к тетради.
Казалось, что из нашей квартиры вместе с суетой и суматохой выехало и все лишнее. Я успешно ликвидировала всегдашний мамин кавардак и навела порядок, который старательно поддерживала. Такой порядок, хоть я и следила за ним машинально, без пиетета к хозяйству, стал для меня опорой, придавал уверенность и высвобождал пространство и время для более важных, интересных и позитивных занятий. Таковыми, кроме «кручения хвостов собакам» с Ларисой, которая, как и все вокруг, понятия не имела о том, что я живу одна – я держала это в строгом секрете, – было чтение художественной и научной литературы, писательство, слушание музыки, просмотр аналитических телепередач, художественных фильмов и новостей, чтение газет…
К занятиям причислялись также размышления и мечтания.
Мечту я считала делом серьезным и крайне оскорблялась – не за себя, а за мечту, – когда замечала у окружающих признаки пренебрежения к столько возвышенно-реалистической, весомой субстанции.
А из занятий чисто материального плана мне нравилась кулинария, но больше как процесс принятия пищи.
Обычно я удовлетворялась жареным картофелем, яичницей и кефиром, но при этом аппетит у меня был отменный. Чтобы удовлетворить его прихоти, я покупала сливочный торт и, разрезав его на довольно приличные куски, с удовольствием начинала утро с нежного бисквита на тарелке, запивая его молоком.
Еще я иногда покупала пирожки и ходила обедать в кафе.
Хождение по кафе тоже входило в список занятий, правда, отнюдь не серьезных, и даже хорошо, что не серьезных. Бывая в кафе одна, я могла насладиться пищей, но если за столом сидел кто-то еще, особенно кто-то из знакомых, внимание мое сосредотачивалось на них, и я не замечала, что ем.
Во время своих одиноких прогулок по кафе и столовым – а я знала в Тбилиси, да и в других городах, где бывала, все хорошие и недорогие пункты общепита – я распробовала много блюд национальной грузинской кухни, которая нравилась мне своей остротой. В любимых значились у меня лобио, хачапури, хинкали и котлеты-«кебаби», а также многочисленные подливки и блюда из зелени.
Все у меня шло в эти дни моего первого самостоятельного жительства как по маслу. Тем более что я старалась не допускать внутри себя никакой хмари, понимая, что одиночество страшно именно этим: какой-то жалостью к себе, нытьем и прочими следующими отсюда прелестями зависимости от благодеяний старших.
