Поэтому дух в нашем доме был, как сказали бы сегодня, корпоративный.
То есть жили относительно дружно, без серьезных эксцессов, и все про всех знали. Старались не ударить в грязь лицом, ни в чем от других не отставать… Словом, старались!
Разбор полетов такого рода, какой был устроен по поводу Аппатимы, был нетипичен. Поэтому, после того как моя мать и тетя Тамара отнесли заявление в милицию, отец Аппатимы, также сотрудник геодезического отделения, потребовал у себя на работе созвать товарищеский суд, надеясь выяснить, зачем это его товарищам понадобилось, ничего не сказав родителям ребенка, сразу тащить девочку в милицию. Неужели нельзя было для начала обратиться к нему?…
И такой суд состоялся. Моему отцу, только вернувшемуся из экспедиции, пришлось выслушать в свой адрес не одно критическое выступление. Про милиции он ничего не знал. Придя домой, он обозвал мать дурой и на следующее утро уехал.
Тетя Тамара уже через неделю после суда как ни в чем не бывало щебетала о своем о женском с матерью Аппатимы, а муж тети Тамары, встречаясь на улице с отцом… моей подруги, по-прежнему приветливо здоровался с ним, как и со всеми, за руку, хотя и был весьма важной птицей – начальником отдела, а отец Аппатимы был птицей рядовой – обычным сотрудником.
И только моя мама по прямолинейности своей натуры вычеркнула из своей жизни до скончания веков их всех. Пожалуй, только она не вписывалась в сложный, управляемый скрытыми подводными течениями корпоративный дух.
Поскольку организация черпала свои главные кадры в Москве – тбилисский топографический техникум, который окончил мой отец, давал только среднее специальное образование, – то дух этот был еще и русский. То есть по тем временам – интернациональный. Помимо грузин, в нашем доме жили русские, украинцы, армяне, азербайджанцы, осетины, курды, греки… И все общались меж собой на грузинском или на русском. Русская речь была преобладающей, тем более что в доме было много смешанных семей: русские жены составляли большинство.
Широка страна моя родная!.. То, что мой адрес не дом и не улица, а Советский Союз, я впитала буквально с пеленок, и отнюдь не из песен. Отец-грузин познакомился с моей мамой, наполовину казачкой, чьи предки жили в Запорожской Сечи, в Ашхабаде, где на тот момент стояла его экспедиция и где моя мать, бросив медучилище в Запорожье, временно проживала у сестры, которую распределили после педвуза в Туркмению. А я родилась в соседнем Узбекистане, в маленьком, приграничном с Туркменией городке Тахиаташ Каракалпакской автономной области, близ мест, которые Андрей Платонов изобразил в повести «Джан» как символический Ад в глубине пустыни, из которого Назару Чагатаеву, герою произведения, надлежало вывести мифический народ. «Джан», кстати, переводится на русский язык как «душа». А в Тахиаташ перевели воинскую часть, где служил офицером муж моей тети.
Но вернемся в Тбилиси. Русская речь притягивала в наш двор все русскоязычное население района, от мала до велика. Он был маленькой Меккой, своего рода Византией. Иногда грузины даже называли его со снисходительной иронией Москвой. Тем более что обустроен наш двор силами жильцов был на славу. Футбольно-баскетбольное поле, песочница, столы с лавочками, многочисленные скамейки… И все это – среди высоких тенистых кленов, тополей, ив и акаций.
Район примыкал к водохранилищу на северо-востоке и назывался – по названию водохранилища – районом Тбилисского моря. К нему ходили особенные – голубые – трамваи. Он был частью административного образования с названием «Поселок ТЭВЗа». Загадочная для непосвященных аббревиатура, напрягавшая работников почты в других республиках, расшифровывалась просто: Тбилисский электровозостроительный завод. На этом заводе, расположенном в пятнадцати минутах езды от Тбилисского моря, выпускали известные на весь Союз электровозы.
В самом начале, когда мы вселились в дом, он стоял в чистом поле, рядом, правда, была гора с искусственно высаженным сосновым лесом, которая возвышалась над Тбилисским морем. Чуть дальше была котловина, где строители возводили новый микрорайон. Когда я пошла в школу, вокруг уже был тот самый город-сад, про который писал Маяковский: «Я знаю – город будет, я знаю – саду цвесть, когда такие люди в стране Советской есть!» Раскинулись парки и сады, зазеленели деревья, там и сям буйно разрослись огороды. И жизнь стала под стать ландшафту – светлой и по-своему удивительной.
К примеру, площадка перед нашим домом, которую почему-то называли детской, хотя она предназначалась для всех, возникла, можно сказать, в одночасье, в день субботника, и строили ее не только взрослые, но и дети. Мы тоже носили песок и щебень, помогая своим тридцатилетним родителям, – таков был средний возраст жителей.
Но была рядом с нашим домом, на углу, и другая стройка. Ее называли в народе «стройкой коммунизма». Вроде как тоже детская – строили бассейн-лягушатник, но никак не могли построить. Территорию обнесли бетонной стеной, похожей на крепостную, и здесь благополучно могла бы разместиться автостоянка. Втихаря она тут и размещалась – по вечерам в ворота, охраняемые сторожем, въезжали какие-то частные автомобили.
«Стройка коммунизма» началась в год, когда я пошла в нулевой класс, но так и осталась памятником эпохи: благополучно встретила третье тысячелетие и, вероятно, встретит четвертое.
Эти два рукотворных объекта – наша чудесная площадка, готовая раскрыть объятия для всего мира, плод радостного коллективного труда, и обнесенный высокой бетонной стеной лягушатник, продукт бюрократического очковтирательства и казнокрадства, охраняемый лопающимися от важности пенсионерами, – были своего рода символами двух противоположных, разнонаправленных течений, которые олицетворяли, то приподнимая на гребне времени, то опуская на самое дно, нашу девочку-страну.
Думаю, отнюдь не случайно стояли они друг против друга.
И меж ними проходила дорога от дома до школы – моя первая в жизни дорога.
5
В третьем классе я съехала на тройки и сидела на последней парте уже одна – Деточкин куда-то пересел, а других мой суровый, неприступный вид отпугивал.
Границы моего личного пространства обычно нарушала только Лали Киасашвили, добродушная полноватая девочка с рассеянно-мечтательной улыбкой, выглядевшая порой как сомнамбула. Она была неглупа, значилась в хорошистах – или, как тогда говорили, ударницах – и была к тому же проницательна и любопытна.
Когда она подсаживалась ко мне на переменке или подходила в коридоре, где я стояла у окна или слонялась туда-сюда без всякой цели, то сразу, с места в карь ер, принималась рассказывать очередную историю из жизни своего семейства, которое очень любила. Все эти рассказы про отношения ее бабушки, матери, отца и младшей сестры, церемонные и полные скрытой теплоты, не сказать чтобы трогали меня, но все же несколько скрашивал мое одиночество.
Поговорив о своем, Лали, прищурив близорукие, вечно смеющиеся глаза, принималась сначала издали, а потом все настойчивей тормошить меня расспросами уже про мою семью. А что я могла ей рассказать про свою семью? Это был больной пункт, и я, уклоняясь так и этак, в конце концов замыкалась.
