Али-Риза и Яр-Магомет тотчас принесли обед, состоявший из плова с анисом и бараниной, супа из баранины и соуса: баранина с капустой. Все это было прилично ‹…›. После обеда подали арбузы и дыни, наконец чай ‹…›. Мои люди были крайне недовольны афганским угощением. Пришли жаловаться и на то, что баранины дали мало, и на то, что плов был холодный. Заодно заявили, что проклятый афган не дает лошадям клевера, отпускает только солому, а им, людям, не позволяет сходить в мазар помолиться Богу. ‹…›
Как раз в это время пришел Магомет-Мусин-хан и сообщил, что луинаиб примет меня завтра, 8 октября, в восемь часов утра. Я принес жалобу насчет неудовлетворительности пищи. Магомет-Мусин-хан позвал
Али-Ризу, сделал ему строгий выговор и погрозил, что в случае новой жалобы он лишится ушей.
На другой день, в половине восьмого часа утра, явился Магомет-Мусин-хан, чтобы провожать меня к луинаибу. Я надел мундир. Мы тронулись во дворец генерал-губернатора в таком порядке: впереди, шагах в десяти, шли двое пеших солдат, за ними я, потом Магомет-Мусин-хан, Мустафа и, наконец, десять пеших солдат. ‹…›
Дорога, по которой мы шли, была полита водою, а на улице, которая пересекала наш путь, стояли полицейские, имевшие назначение никого не пропускать во время нашего следования. Оказалось, что я жил шагах в шестистах от дома генерал-губернатора. При входе в дворцовый сад стоял часовой в красном мундире и отдал мне честь. Здесь сопровождавшие меня хазадары
[7] были остановлены, и мы продолжали путь втроем (я, Магомет-Мусин-хан и Мустафа). На всех перекрестках дорог обширного сада стояли часовые; таких часовых я насчитал четырнадцать; на самом деле их больше. При прохождении мимо часовых Магомет-Мусин-хан жестом показывал им, чтобы они отдавали мне честь. Перпендикулярно к дворцу, против открытой галереи, где должен был происходить прием, выстроена была рота пехоты так называемых парадеров. Парадеры – это дворцовая гвардия ‹…›. Люди были одеты в красные суконные мундиры с желтыми воротниками, погонами и обшлагами и белыми кантами по борту, воротнику и обшлагам, белые бумажные штаны, башмаки на босу ногу и войлочные каски с металлическими звездами на лбу ‹…› Народ все рослый, видный. ‹…› Лица совершенно напоминают наших старых гвардейских солдат, когда у них усы и баки нафабрены. Офицеры одеты в темно-синий однобортный сюртук, черные штаны и войлочную шляпу с широкими полями, обернутую голубою кисеею. Я прошел по фронту; чести не отдали.
Подойдя к дворцу и поднявшись на несколько ступеней, я очутился в обширной галерее, уставленной по стене креслами, совершенно такими же, какие были присланы ко мне на квартиру. Пол галереи был покрыт коврами. Хош-Диль-хан сидел на кресле. При входе моем на галерею он встал и сделал несколько шагов навстречу. Мы подали друг другу руки, и луинаиб пригласил меня сесть рядом с ним. Кроме нас на галерее сидели в отдалении: Магомет-Мусин-хан и мирза низам
[8] Сафар-этдин.
Луинаиб Хош-Диль-хан – генерал-губернатор обширной провинции, в состав которой вошли все узбекские ханства, находившиеся между Аму и горами Бадахшан. Луинаиб для своего высокого положения очень молод. Ему всего тридцать лет. Это красивый мужчина с черной бородой, по афганскому обычаю коротко подстриженною; роста выше среднего; крепкого телосложения. Он был одет в синий двубортный сюртук с костяными пуговицами, синие штаны, лакированные сапоги, войлочную каску и белые нитяные перчатки; шея была повязана голубым шелковым платочком. ‹…›
По обычаю, существующему в Средней Азии, я осведомился о здоровье эмира Шир-Али-хана; но, к удивлению своему, не получил встречных вопросов о здоровье Государя Императора и туркестанского генерал-губернатора. ‹…› Я прямо заявил луинаибу, что желаю как можно скорее тронуться в путь ‹…›. Луинаиб ответил, что без разрешения эмира он не может меня пустить в Герат.
– Когда же можно ожидать этого разрешения? – спросил я.
– В летнее время, – отвечал он, – наши чапары ходят в Кабул и обратно в шесть дней. Теперь в горах, по кабульской дороге, выпал большой снег, и потому доставка депеш должна замедлиться.
– Однако ж чрез сколько времени можно надеяться получить ответ из Кабула при настоящем состоянии пути?
– Чрез восемь, десять, двенадцать, даже четырнадцать дней.
– И столько времени мне придется ждать здесь, в Мазар-и-Шерифе?
– Да.
– Конечно, я могу свободно ходить по городу и окрестностям его во время этого ожидания?
– Нет, я не могу вам позволить выходить из вашей квартиры.
– Почему?
– Потому что боюсь за вашу безопасность. Вы не знаете нашего народа, он дикий, необузданный, того и гляди, что вас убьют. Представить себе не можете, сколько вы принесли мне беспокойства вашим приездом; теперь я не могу спокойно спать, зная, что вы здесь, в гостях у эмира, и что с вами может случиться что-нибудь недоброе. А тут еще новое известие: другой офицер
[9] едет в Бадахшан. Я просто не знаю, что и делать.
– Если я принес вам столько беспокойства, то, самое лучшее, я уеду на бухарский берег и там буду ждать разрешения Шир-Али-хана. ‹…›
– Теперь я не могу вас выпустить на бухарскую сторону. А что будет дальше, сам не знаю: это зависит от эмира.
– Почему вы не можете отпустить меня на бухарскую сторону?
– Потому что вас никто не просил сюда приезжать.
Признаюсь, этот отказ и этот оригинальный мотив к отказу до того меня поразили, что несколько времени я не нашелся что отвечать. Прежде всего мне пришло в голову, что я пленник и что надо бежать.
– Значит, я ваш пленник, – сказал я, – значит, я не ошибался, говоря вашему ишигасы, что он хочет показать народу, какой трофей добыл он. Вы говорите, что я ваш гость, а держите меня взаперти; так нигде не обращаются с гостем. Странная у вас манера насильно удерживать гостей. Ваши люди в нашей земле ходят куда хотят и делают что хотят. ‹…›
– У вас свой закон, у нас свой.
– Я буду писать генералу Кауфману. Надеюсь, письмо дойдет по назначению.
– Письмо будет отправлено.
Затем я встал, чтоб откланяться. Луинаиб просит посидеть. «Разве вам скучно со мной?» – сказал он. Я принял эти слова за насмешку и заметил, что в моем положении стыдно ему надо мной смеяться. Луинаиб сконфузился, стал оправдываться, что слова его я не так понял; он полагал, что мне лучше сидеть здесь, на людях, чем одному в своей квартире, что он сегодня же пошлет нарочного в Кабул и что если я имею написать что-нибудь нашему посланнику, то письмо мое с этим же нарочным будет отправлено. Спросил, где служу, в каких был походах и за что получил ордена и медали. ‹…›
