Обслужив ранних посетителей, он внимательно изучает полученные от них монеты. После скрупулезных мысленных подсчетов – хотя после каждой совершенной сделки эти деньги уже пересчитывались, причем не менее тщательно, – убедившись, что все в порядке, он прячет их глубоко во внутренний карман. Потом снова прибирает поленницу и только после этого возвращается на низкое сиденье рядом с чайником.
Чай в пиале уже остыл; он выливает его обратно в чайник, ставит посудину на почти потухшую жаровню и раздувает угольки. Но даже в эти минуты он, кажется, не перестает думать о своей работе. За исключением тех эпизодов, когда он предотвращает готовый вспыхнуть скандал, вся его жизнь уходит на хлопоты, связанные с делом. Опять и опять подливая в пиалу чаю, он без устали оглядывает сложенные у стен дрова, как будто прикидывая, хватит ли их на сегодня.
Иногда поблизости от его лавки случаются настоящие битвы, с громкими криками и даже блеском ножей. Тогда он выходит за порог, неторопливо озирает открывшуюся перед ним картину, точно планирующий атаку генерал, а потом пересекает дорогу, устремляясь в самую гущу сражения.
По крикам он понимает, что носильщики не поделили деньги, которые получил за работу их бригадир. Чаще всего продавцу дров удается утихомирить драчунов, но порой, когда страсти разгораются не на шутку, он быстро заключает, что его вмешательство бесполезно, и так же быстро возвращается к своему топору. Драки для него больше не существует.
Четыре раза в неделю лесорубы привозят ему дрова. Они приезжают в четыре часа утра, но когда их ослы останавливаются перед лавкой, он уже там.
Он внимательно осматривает привезенный товар, уделяя особое внимание тем чурбакам, которых не видно сразу. Если качество его устраивает, дрова разгружают, взвешивают на его стареньких весах, и он медленно, со всей приличествующей делу серьезностью, расплачивается за них.
Взвешивание тянется долго, и ослы, привязанные под соседним деревом, успевают перекусить травой, которую захватил для них погонщик, и отдохнуть. Конечно, так бывает лишь в том случае, если дрова соответствуют требованиям продавца, а в этом смысле он очень строг. Он продает только плотные, увесистые дрова, которые хорошо горят. Если же ему привезли легкую, «картонную» древесину, которая наполняет кухню ароматным дымком, но плохо годится для стряпни, он ее не берет.
Чоб фарош никогда не опускается до пререканий и ругани. Он говорит погонщику одну фразу и решительно поворачивается к нему спиной. Тот может сколько угодно переубеждать его, расписывая прелести своих дров, – продавец его просто не слушает, и вскоре погонщик торопится увезти товар куда-нибудь в другое место.
Продавец дров не склонен вести долгие беседы и с прохожими. Он лишь обменивается с ними короткими приветствиями. У входа в большинство других лавок досужие сплетники могут присесть на стульчик – здесь его нет. Топливо в Кабуле всегда в дефиците, и если уж ты занялся торговлей дровами, тебе не до светской жизни, не до разговоров и прочих пустяков, которыми тешат себя остальные.
Очень-очень редко его навещает какой-нибудь сельский житель, старый друг, которого он по-настоящему рад видеть. Тогда секрет раскрывается: его запросто, по-приятельски называют Абдул-Алим, раб Всеведущего. Может, мы и знаем, как его зовут, но для нас панибратство исключено, и мы всегда будем с должной официальностью именовать его ага-и чоб фарош – господин продавец дров.
Друзья садятся на подвязанную веревкой деревянную раму перед лавкой и раскуривают кальян.
Когда этого человека нет на привычном месте, трудно представить себе, что он может быть где-нибудь еще. Да и не хочется представлять его в каком-то другом тесном жилище, таком же сером, как он сам, с безобразной маленькой старухой женой, которая иногда приходит в лавку за деньгами. Она не моложе его – это заметно даже под паранджой. Однако у нее, кажется, нет ни его охоты, ни его умения следить за собой и за своей одеждой; нет у нее и такого чувства собственного достоинства, и такой любви к миру.
Стоит ей прийти, и сразу делается ясно, что муж не рад этой помехе. Обычно он говорит с людьми спокойно, но ей отвечает тоном выше. Она тоже обращается к нему далеко не тихим голосом – видимо, в нем есть что-то такое, что раздражает ее. Он слушает ее некоторое время, пока ее речь набирает обороты, становясь почти невыносимо пронзительной. Несколько раз он безуспешно пытается прервать поток ее брани.
Где, кричит он между ее угрозами, где ему взять столько денег, сколько она требует? Он же продавец дров, вопит она в ответ, а разве это не значит, что он должен зарабатывать? Наверное, заявляет она с отвратительным смехом, он сидит на базаре только для того, чтобы смотреть, как в джуи, арыке, течет вода. Слушая эти вопли, дивишься силе ее легких. Неужто торговля дровами приносит только те жалкие гроши, которые он так неохотно ей отдает? Разве у нее нет желудка, как у него самого? Вот что она хотела бы знать! И разве желудки не требуют еды независимо от того, за кого выходят замуж их обладательницы? Пусть он ответит ей на этот вопрос! Неважно, повторяет она, чем занимаются их такие-сякие мужья и насколько они скаредны, так их и этак! Или он не согласен, что ей тоже нужна еда, как вот этим ослам, что проходят мимо?
Он отвечает ей с горящими глазами, что ослы приносят пользу и заслуживают, чтобы их кормили. Услышав этот оскорбительный намек, старуха обращается к теперь уже многочисленным зрителям, которые громко смеются, поощряя ее нападки. «Посмотрите-ка, – приглашает она их, – посмотрите на самого скупого человека, какого только Аллах ставил на две ноги! Ни к чему слишком пристально его разглядывать, – добавляет она, – потому что он такой старый и безобразный, что его ни с кем не спутаешь даже в темную ночь».
Это вызывает новые взрывы смеха, и старый продавец, разгневанный сверх всякой меры, трясет дрожащим пальцем перед ее закрытым тканью лицом и просит честной народ послушать, только послушать – больше ему ничего не надо, – что говорит эта дочь лжи, обмана и всех прочих мыслимых пороков! Его агатовые глаза пылают, и его седая, клочковатая козлиная бородка трясется заодно с пальцем.
«С женщинами надо обходиться ласково, ибо они слеплены из более нежного теста», – советует проходящий мимо мулла в попытке восстановить мир.
Чоб фарош, к которому уже вернулось спокойствие истинного праведника, обращает на него невинный взор. «Господин, я тридцать лет пытался следовать вашему совету. Хорошо не то снадобье, о котором написано в книгах, а то, которое исцеляет больного». Мулла шагает прочь, рассерженный недостатком уважения к своей священной особе, и вслед ему тоже летят смешки. Зрители знают, кто победит в очередной схватке, потому что раньше видели подобное много раз.
Старуха продолжает вопить, и ее рука под складками заляпанной паранджи мечется, словно крыло грязной трепыхающейся птицы.
Уже ясно, что продавец дров проиграл спор. Он отворачивается от жены и бережно, неспешно вынимает из своего заветного хранилища, внутреннего кармана, немного денег. Потом скорбно склоняет над монетами голову, точно прощаясь с ними. «Нечего так долго раздумывать, – язвит старуха, – потому что за сорок лет ты ни разу не дал мне ни одной, даже самой мелкой лишней монетки». Наблюдатели снова довольно посмеиваются. Отдавая деньги, муж роняет их в руку, похожую на клешню. Жена хватает монеты и дважды пересчитывает их. Потом громко сетует на то, как мало ей досталось.
