И, честно говоря, вот такое я чудовище, мне ничуть не жалко
будет оставить их в прошлом. Оставить умирать. Правда, не от чумы или оспы, а
от старости.
2008 год
Сегодня снова был на медобследовании. Врач с ленивым
любопытством выслушал о биодобавках, поинтересовался, а на кой хрен мне все это
надо. Сравнительно здоров, а чего еще, вот вся Россия больная – и ничего,
пьет, гуляет, в ус не дует. Я заискивающе пояснил, что в моем роду все
вообще-то постоянно болели и рано умирали, потому мне хотелось бы, как бы
сказать, пожить хотя бы чуточку дольше родителей… и не начинать страдать от
всяких артритов и воспалений желчных пузырей, начиная с сорока, а то и тридцати
лет.
Он пожал плечами, послал на анализы. Пришлось приходить рано
утром натощак, крови нацедили столько, что ощутил легкость в голове, как у
Хлестакова. Когда через три дня пришел за результатом, оказалось, что не сделали
самый главный, на онкологию. Медсестра обиженно пожала плечами: на онкологию,
оказывается, сдают в отдельную пробирку, которую отправляют совсем в другую
клинику, а здесь на месте такие анализы не проводят. Да и на каждый вид
рака – отдельный анализ, а их столько – вы разоритесь, да и зачем вам
это…
Злой, я же именно за этим анализом и пришел, я дал нацедить
из себя снова крови, прошла еще неделя, а когда наконец пришел к терапевту, он
долго рассматривал снимки, листки с анализами.
– В целом, – проговорил задумчиво, – очень даже
хорошо… Вот только это затемнение в печени… гм… лучше все-таки пройти повторные
анализы…
Я воскликнул:
– Повторные? Да я от этих едва не загнулся!
Он сказал успокаивающе:
– Да теперь все будет просто. Нужно посмотреть только вот
это место повнимательнее. Это не займет времени. И кровь из вас цедить не
будут.
Все еще сомневаясь, я пошел на повторный. Анализы,
просвечивание, глотал всякую гадость и снова становился, ложился, принимал
разные позы перед просвечивающими меня насквозь аппаратами.
Врачи совещались, на меня поглядывали осторожно, говорили
шепотом. Наконец вынесли вердикт, что в моем организме пока еще нет
злокачественных образований, но слишком много опухолей, которых просто не
должно быть у двадцатишестилетнего парня.
Дескать, чем я загнал свой организм, как безжалостный
всадник лошадь. И если так буду продолжать, то…
2009 год
Чуть ли не каждый день просыпаюсь со страшной мыслью, что у
меня рак. Хуже всего то, что он у меня в самом деле. Помню, еще тогда, в ту
страшную ночь, читал, что рак почти у каждого взрослого человека, но сейчас
пока что раковые клетки только группируются, образовывают крохотные узлы,
которые через несколько лет дадут метастазы, и тогда уже не спастись никакими
силами.
У стариков рак развивается настолько медленно, что врачи
практически никогда не принимают мер, ибо человек раньше умрет от старости, чем
задушит рак, но чем моложе, тем рак идет быстрее, а в юности вообще
стремительно: человек сгорает за несколько недель, в то время как в сорок
лет – за два года, а в шестьдесят – уже за десять. Цифры, понятно,
усредненные, но все равно мне хреново: мне всего тридцать, а раковые клетки во
мне уже есть, уже собрались в узлы, уже растут.
Одна надежда на медицину: изо всех лабораторий сообщают о
победных опытах, о благополучных экспериментах. Везде обещают, что через
пять-семь лет рак будет окончательно побежден.
Вот только протянуть бы эти пять-семь лет без метастаз.
Уцелеть бы в этот период, а потом…
Природа отчаянно сопротивляется слишком долгой жизни. Любой
созданный ею организм должен выполнить главную задачу: дать потомство, а потом
сдохнуть, чтобы освободить ареал, где кормился. Иначе не останется места для
прокорма потомству. Но только у одних это происходит сразу же после спаривания,
как у пауков или богомолов, когда оплодотворенная самка съедает «ненужного»
больше самца, или у лососевых, которые умирают, выметав икру, но у
млекопитающих младенцы рождаются такими беспомощными, что старшее поколение
должно некоторое время кормить, учить охотиться или, напротив, прятаться от
хищников и уже потом строго по плану откинет копыта.
Дольше всего взрослеет детеныш человека, его нужно научить
не просто самостоятельно есть, пить и ходить, но еще и помочь пройти сложнейшую
систему обучения в детском саду, школе, вузе… но потом родители становятся
обузой, младшее поколение само их отторгает, старается жить отдельно, как
происходит в популяции любых животных. У людей продолжительность жизни
увеличилась за счет того, что на них зачастую ложится еще и забота о внуках, но
это уже весьма слабая привязка к жизни и ее оправдание.
Таким образом для природы нет никаких обоснований в долгой
жизни человека. Ученые наивно полагали, что если суметь выключить «механизм
старения» тем или иным способом, то человек будет жить вечно. Ну, разве что
метеорит упадет на голову, так как в страхе за жизнь будет ездить по дорогам в
танках. Увы, вот сейчас в лабораториях ученых начинаются первые, пока еще
робкие, шажки по продлению жизни, по отдалению старости…
Я потер ладонями лицо, задумался. Как не понимают, что пока
мы – люди, этот механизм не отключить. Вернее, пока мы – животные.
Ведь на самом деле что такое люди, как не животные, научившиеся говорить,
читать и писать, а также пользоваться столовыми приборами? В остальном мы
ничуть не отличаемся от животных: все стремления и цели абсолютно одинаковые.
Да и генетический код с обезьянами в нас настолько один в один, совпадает на
все сто процентов, что специалисты ошарашены: а почему же они – обезьяны,
а мы – люди?
Страшноватый выход только один… Да, слишком страшноватый.
Хотя я сам себя и называю самым крайним экстремистом в этой области, однако
даже для меня это страшно, жутко. Если суметь отказаться от биологической
составляющей, то что станет с нами? Захотим ли жить вообще? Ведь стремление
жить – это самый мощный инстинкт, заложенный столь глубоко, что даже в
самой примитивной амебе он есть.
Жаль, правда, что начиная с той же амебы заложен и приказ
умирать: та же амеба, давая жизнь двум другим, сама умирает, исчезает. Можно ли
отключить только второй механизм, если они с первым одно целое?
Звонок в прихожей, на большом экране улыбающаяся физиономия
Коли, он прикладывает палец к сенсорной пластине входной двери в подъезд.
– Привет! – сказал он. – Это я, ликуй!
– Ликую, – буркнул я и дал сигнал двери
впустить. – Прям в пляс пойду.
Пока Коля проходил через холл, где его просматривают
автоматы на предмет взрывчатки, химии или наркотиков, я пытался сообразить, что
ему надо, и лишь когда он вошел в лифт и тот устремился вверх, я подумал о
молчаливом сговоре компашки Аркадия: все видели, как тяжко я принял уход
Каролины, как-то договорились не выпускать меня из виду, заботиться,
присматривать, помогать. В первый год раздражало, на второй начало
смешить, потом сообразил, что это им самим нужно больше, чем мне: общая забота
объединяет, потому лишь и не рассыпалась компания, как рассыпаются со временем,
живут общей заботой: как бы удержать этого слесаря от пьянства, наркотиков,
самоубийства, вообще от всего плохого, чего так много на их слесарином дне.
