Несмотря на то что мы постоянно проводим подобные совещания
виртуально, сейчас по старинной традиции собрались в Ганс-хаусе, чтобы
всмотреться друг в друга и, как печально заметил Зельд, вовремя обнаружить у
коллеги признаки усталости и нежелания жить дальше.
– Многие уходят из жизни, – доказывал Зельд, –
исходя из осознания законченности работы, ради которой появились на свет. Так,
Сковорода сам выкопал себе могилу, лег туда со словами «Мир ловил меня, но не
поймал» и умер. Так умер Гоголь, так ушли из жизни очень многие…
Один из академиков выкликнул с места:
– Люди, уж извините, не лососевые! Это они, отметав икру,
считают, что главная и единственная задача выполнена, можно и помирать. У
человека, простите, одни решенные задачи должны сменяться нерешенными!
– Это в идеале, – согласился Зельд, – но все мы
люди, все – человеки. И ничто человеческое нам не чуждо, в том числе
слабости и упадки духа.
Еще один из академиков, Сони Листон, заметил с
несвойственной ему нерешительностью:
– А не потому ли уходят, что все сильнее начинает мучить
вопрос: а что там, на той стороне?..
Зельд не понял, удивился:
– На какой?
– По ту сторону жизни, – объяснил Листон
терпеливо. – Что после смерти? Когда человек не просто понимает, но и
чувствует, что в принципе бессмертие достигнуто, а это значит, что все задачи,
проблемы и вопросы могут быть решены… кроме одного-единственного: как
это – быть мертвым? Что чувствуешь?
Зельд фыркнул:
– Да ничего, это ж понятно!
– Понятно-то понятно, – ответил Листон
уклончиво, – но это умом понятно. Только умом. А мы же не зря оставляем
человеку все-все эмоции? Вот эти эмоции и твердят…
Он умолк, засмущавшись. Зельд послал в мой мозг короткий
импульс, в котором я прочел: уже ради этого стоило приехать на конференцию,
чтобы вовремя заметить предлетальный период у Листона и постараться успеть
что-то сделать. Он гений, а потеря каждого гения – невосполнима. Это
простого народца пусть вымрет еще пару сот миллионов, ничуть не жаль, пусть
мрут, а потеря каждого умного человека наносит явный ущерб и даже боль, словно
тебе самому отрезают палец.
2091 год
Ищем, что предпринять против самоубийц. Что-то тянет
человека покончить с собой, какое-то любопытство: а что там, за гранью? В ряде
ведущих научно-исследовательских центров начали срочно искать ген самоубийства.
Дискуссия в обществе: а не разрешить ли самоубийства, это же волеизъявление
человека, к тому же природа так подает сигнал избавления от балласта.
Но, с другой стороны, природа действует по старинке, а у
нас, людей, другие критерии, чем у животных, несмотря на общую биологическую
основу. Те природные механизмы, которые природа встроила во все живые существа,
пусть срабатывают, когда дело касается амеб, насекомых, рыб или ящериц, но что
делать с человеком, нам уже виднее, чем медлительной и подслеповатой природе.
Нужно найти компромисс: оставить ген самоубийства, чтобы
уходили самые слабые, но сильные, волевые и наиболее квалифицированные должны
оставаться в строю живых. Тяжелая потеря, когда из жизни уходит крупный ученый
в 70 лет, но вообще невосполнимая, если он же умирает в 200 лет со всем
массивом накопленных знаний, умений, опытом. Значит, его стремление к смерти
должно быть сильно ослаблено, чтобы жажда творчества и научных открытий
пересиливала темный зов.
2092 год
Зельд выглядел постаревшим, я ответил на его приветствие и
провел в кабинет. Он рухнул в кресло и сказал хриплым голосом:
– Знаете, Владимир, не зря вы отказывались от психотропок,
не зря… Вы что-то чувствовали?
Я помотал головой.
– Нет. А что случилось?
– Большинство случаев самоубийств связано с психотропками.
Нет, психотропки как раз вызывают хорошее состояние духа. Подъем настроения,
убирают скуку.
Я спросил с напряжением:
– Так что же?
Он пожал плечами.
– Возможно, к ним слишком привыкли. Нет, аддикции нет, не
обнаружено ни одного случая привыкания!.. Однако же в психике как будто что-то
меняется… Или нет, ничего не меняется, а должно меняться. Этого наши
специалисты пока не выяснили…
– А откуда тревога?
– Статистики, – ответил он. – Они как-то заметили
совпадение кривой потребления психотропок и самоубийств. Быстро просмотрели
отдельные случаи: в самом деле среди покончивших с собой большинство активно
пользовались психотропками. Сообщили нам…
Я развел руками.
– У меня другой случай. Вряд ли что-то подскажу.
Он взглянул на меня, отвел взгляд.
– Прости. Я помню, что перевернуло тебе жизнь. Давняя
трагедия, но ты все еще помнишь, что достойно… ну ты меня понимаешь.
– Не давняя, – поправил я. – Для меня это
случилось вчера. И рана все еще болит.
Он коротко посмотрел на меня и снова опустил взгляд.
– Прости. Но тебя это спасло.
Я невесело усмехнулся.
– И не только в этот раз. Каролина всякий раз спасает меня.
2093 год
Наконец-то производство стволовых клеток стало массовым, что
привело к снижению цены втрое. Половина населения уже воспользовалась полным
омоложением, об этом писали и говорили все, начиная с ньюсов и заканчивая
пьяными бомжами в парках. В тени как-то осталось, что стволовые в первую
очередь делают нечто гораздо более важное: оздоравливают и лечат даже самые
тяжкие хронические заболевания.
Вот тут-то и выплеснулось подспудное и подавляемое: все
погнались за молодостью, даже те старики, что с гордостью и достоинством
говорили о неприятии бессмертия по этическим и прочим моральным соображениям,
вдруг ринулись в центры омоложения, как только пересчитали в кошельке и
убедились, что на резко подешевевшую инъекцию теперь хватит.
Для нас два года прошли на самом что ни есть голодном пайке.
Пришлось вложить все личные средства, влезли в долги по уши. Единственная
корпорация, что продолжает нас поддерживать, это все та же «Гэлэкси». Ее
президент Холдеманн, все же очень умный и заглядывающий далеко, зря я на него
пер, при личной встрече обронил мне тихонько, что, откровенно говоря, его лично
не интересуют близкие цели. Конечно, он вкладывает деньги в эти близкие, но это
простое зарабатывание, сам же он обожает азартную игру по ориентированию в
тумане прогнозов, когда все аналитики дают противоречивые предсказания.
На третий год производство стволовых клеток удешевилось еще
на треть, а на четвертый – цены рухнули до уровня, что стали по карману
рядовому потребителю. Мы уже платили штрафные санкции, пора заявлять о
банкротстве, однако первый МЭМС наконец-то собран. Нам предстояло два-три года
скрупулезно проверять в лабораторных условиях на мышах, затем на малых группах
безнадежно больных, согласившихся участвовать в экспериментах, а потом на
больших группах, всякий раз обеспечивая такие же точно группы больных для
контроля, которым МЭМСы введены не будут.
