– Знаете, кузина, – пробормотал вконец ошарашенный Рудольф, – я должен вас поцеловать.
– Вы уже пытались это сделать, – сухо оборвала его Амалия. – Учтите, что расплавленный воск очень горячий, так что лучше не злите меня. Идем!
– Куда?
– Искать «Леду».
– Вы в св-воем уме? – воскликнул Рудольф. От изумления он даже начал заикаться.
– Тогда сидите тут один в темноте и продолжайте мечтать осиротеть, я не буду вам мешать, – съязвила Амалия и повернулась, собираясь уйти.
Представив себе, как по нему во мраке начнут прыгать развязные мыши, германский агент похолодел.
– Ну, нет, – с жаром возразил он, кидаясь следом за огоньком, – ни за что!
Однако Амалия внезапно остановилась и посветила немного вбок. Взорам агентов предстали четыре простеньких чемодана, накрытые сеткой.
– Мой коричневый, – быстро сказала Амалия. Коричневый чемодан был больше остальных.
– Мой черный, – буркнул Рудольф нехотя.
– Тот, что с железной ручкой, тоже мой.
– Я беру серый.
Родовитый граф фон Лихтенштейн и его прелестная кузина (тоже, между прочим, из дворян), как самые обычные воришки, вцепились в сетку и обоюдными усилиями содрали ее. Корабль застонал и заохал. Рудольф позеленел.
– Не время страдать морской болезнью, друг мой, – деловито произнесла Амалия, завладевая тяжеленным коричневым чемоданом и тем, что с железной ручкой.
Свеча, криво прилепленная на полу, освещала лица кузенов, колдующих над застежками. Наконец крышки откинулись, и на лице Рудольфа проявилось разочарование.
– Четыре сорочки и серый фрак, – объявил он. – А у вас?
– Дюжина платков.
– Если бы мне кто-нибудь когда-нибудь сказал, – ворчал Рудольф, роясь в стопках одежды, – что я буду копошиться в чужих вещах…
– Кузен!
Побледнев, Амалия извлекла из чемодана продолговатый предмет, напоминающий футляр для трубы. Рудольф тяжело задышал и стал лихорадочно перекидывать вещи в своем чемодане. Вскоре второй футляр оказался у него в руках.
– Держу пари, это багаж музыкантов, – проворчал он, чтобы успокоить себя.
– В первом классе из музыкантов едут только сеньора Кристобаль и ее аккомпаниатор Шенье, – напомнила ему Амалия. – Но Шенье – пианист, а сеньора и вовсе певица.
Она открыла футляр, заглянула туда и побледнела еще больше. Рудольф, следуя ее примеру, глянул в свой – и побагровел.
– Какие-то холсты, – пробормотал он. Голос плохо ему повиновался. – Но ведь «Леда» была на дереве…
Он вывалил добычу на чемодан. Амалия, не мешкая более, извлекла на свет божий свою находку.
– Кажется, у меня Рафаэль, – произнес Рудольф через несколько мгновений.
– А у меня – Боттичелли. Рудольф! Эта картина принадлежала Висконти, я знаю ее!
– Какой-то портрет, возможно, голландской школы… А у вас что?
– Тициан, но очень маленький… Рудольф, я гений!
– Так. Это…
– Дайте-ка посмотреть… Себастьян, как же его…
– Ну да. Себастьян Секунд, прозванный двуликим Янусом… Помню. Живописец пятнадцатого века. У него еще была манера рисовать половину лица нормальной, а другую – обезображенной. То это была голая кость черепа, то животное, то вообще какое-то немыслимое уродство…
– А мне нравится. Человек ведь двойственен по своей природе… У меня Грез.
– Тут что-то венецианской школы, судя по колориту… Художника не знаю.
– Боже! Арчимбольдо! Лицо, сотканное из цветов. Тоже фантастический художник, как и Секунд.
– У меня… Этого живописца я не знаю. Не бог весть что. Начало века, судя по всему… Натюрморт.
– У меня больше ничего.
– У меня тоже…
Огонек свечи трепетал, волны ревели за бортом, и мыши, притаившиеся во мраке, испуганно пищали. Амалия, убедившись, что в коричневом чемодане больше ничего нет, взялась за баул с железной ручкой. Рудольф сражался с серым чемоданом.
– Вот будет забавно, – пропыхтел он, – если мы и в самом деле ее найдем… А, черт, опять панталоны, чтоб им провалиться! И корсет!
– Два мужских костюма.
– Позвольте, тут какие-то деревяшки…
– У вас?
– Угу… Нет, это не «Леда», она должна быть крупнее.
– Вы знаете, каких она размеров?
– Наш эксперт все измерил… Примерно девяносто сантиметров на семьдесят.
– Погодите, тут какая-то коробка… А, тоже картины!
– Так… Посмотрим… Портрет какого-то из Висконти. Полено.
– Кузен!
– Рожа, как полено, рисовало полено и нарисовано на полене…
– Рудольф, прошу вас… У меня… погодите… черт, плохо видно… Герцогиня Валерия Висконти. 1526 год.
– У меня Мадонна. Говорят, некоторые живописцы придавали мадоннам черты своих любовниц. Глядя на эту картину, верится с трудом…
– Да уж… У меня и вовсе что-то непонятное. Какая-то одалиска из гарема. Из тех времен, когда Восток был в моде… Жуткая мазня.
– Дайте-ка взглянуть… Ну и окорока!
– Рудольф, имейте совесть!
– Не хочу. У этого Висконти начисто отсутствовал вкус. Так, у меня… Не понял…
Наступила тишина.
– Это сюда, а это… Ну и хитрец!
– Что там у вас?
Рудольф глубоко вздохнул.
– Можете убить меня, кузина, но у меня «Леда» Леонардо. Все три части.
Свеча догорала на полу. Амалия, услышав слова своего напарника, медленно повернула голову.
– Правда, «Леда»?
Рудольф развел руками.
– Вы же сами оставили мне серый чемодан. Я не виноват, что она там оказалась.
– Так… – пробормотала Амалия. – Надо зажечь новую свечу… Я сейчас.
Она завозилась, шумно дыша. Щеки ее пылали, прядь волос выбилась и повисла вдоль щеки. Рудольф с беспокойством наблюдал за ней.
Амалия вытащила свечу, зажгла ее от старой, а старую загасила и огарок убрала в ридикюль.
– Покажите…
Рудольф уступил ей место.
Кассиано дель Поццо не солгал. «Леда» действительно была написана на трех досках. Висконти или кто-то из его сообщников окончательно разделил их, после чего их без труда удалось уместить в чемодане. Рудольф сложил три части вместе, прямо на полу, так что картина предстала в своей целостности. На ней была изображена необыкновенно красивая женщина со сложной прической из множества кос. Справа возле ее ног, касаясь их крыльями, стоял белый лебедь, выписанный с удивительной точностью. Слева были изображены два разбитых яйца, из которых вылезали четверо пухленьких младенцев. Позади виднелись горы, окружавшие озеро, и легчайшие облака в вышине. Хотя картина значительно потемнела, как и говорил Амалии Волынский, и часть краски вдоль стыков осыпалась, видно было каждое перышко в воздетых крыльях птицы, каждый волосок на головах детей. Характерная полуулыбка на устах женщины, ее полуопущенные ресницы, тончайшая прорисовка пейзажа – все указывало на то, что на полу трюма судна, следующего из Европы в Америку, действительно лежала работа великого Леонардо.
