– А давайте уйдем, – вдруг предложил Скляр.
– Куда? – криво усмехнулся Родин. – Тут японцы вокруг вообще-то.
– Вот как раз к ним и уйдем, – осторожно сказал карманник.
– Нет, я не пойду, – мрачно ответил Гриб. – И тебе не советую.
– Вы не понимаете, – затараторил, суетясь, Скляр. – Здесь нам верная смерть. Перемрем все ни за понюшку табаку. Расея-матушка, говорите? Бросила нас матушка, плевала на нас полным харчком. Я еще до каторги слышал, как люди говорили, что японцы – благородные, у них честь есть, у них…
– Тогда зачем им люди без чести? – пробормотал Родин, но Скляр его не услышал, продолжая сбивчиво лепетать:
– Мы же все равно ничего не знаем! Они это сразу смикитят и даже пытать не будут. Зачем нас пытать, если мы никто? А захотят, чтобы мы на их сторону встали, так чего бы и не встать, раз мы тут никому не нужны, мы же…
– Кровь пущу, падло! – внезапно взревел Гриб и выхватил нож. – Пришью иуду!
Скляр тоненько пискнул и прижался спиной к деревцу.
– Пришью, пришью! – как заведенный повторял Гриб, нависая над бывшим товарищем. – Ни нашим, ни вашим! Затемню насмарку, варнацкое слово на варнацкую честь!
Скляр дернулся, и его штаны в районе паха внезапно потемнели. Резко запахло мочой.
– Оставь его, – устало сказал Георгий.
Гриб угрюмо воззрился на него, словно под низким лбом, скрытым шапкой жестких спутанных волос, заворочалась мысль: «А что, барин-то тоже из сучек?»
– Не надо, – повторил Георгий, на этот раз веско и с нажимом. – Его судьба. Его дорога. Сам выбрал.
Гриб начал медленно кивать в такт мерно падающим словам.
– Дай, – Георгий протянул руку и осторожно, словно общаясь с диким зверем, вывернул нож из побелевших от напряжения пальцев каторжника. – Пусть идет. Не нам решать.
Увидев, что опасность миновала, Скляр тихо всхлипнул и опрометью, поскальзываясь и запинаясь о кочки, бросился бежать прочь. Георгий долго смотрел ему в спину, а потом вернул нож уже пришедшему в себя Грибу.
– Зря вы, барин, – хрипло сказал тот, покачав головой. – Сами ему душу-то и сгубили. Предателем теперь будет. Я ж ему только лучше хотел. Э-эх…
Родин ничего не ответил.
Глава 2
Над партизанским лагерем повисла темная июльская ночь. Было тепло, от озера тянуло сыростью и соленым морским духом. Братья Родины едва слышно шептались, привалившись к земляной насыпи перед окопом. Здесь, на берегу Тунайчи, партизаны устроили импровизированную крепость. Много дней вчерашние ссыльные копали рвы, насыпали редуты, пилили бревна для устройства блиндажей. Никогда бы им не осилить такую работу, не будь рядом Гротто-Слепиковского. Неутомимый капитан, сухой и крепкий, не покидал строительство фортификаций ни на минуту, командовал, объяснял, даже помогал, когда надо. Равнодушный к косым, злобным взглядам и к крепким ругательствам каторжан, которые все не могли смириться с тем, что и на войне их заставляют рыть все ту же осточертевшую сахалинскую землю, он разрешил прекратить работы только тогда, когда окопы были достаточно глубоки. Теперь усердие капитана должно было сослужить защитникам крепости хорошую службу.
Несмотря на духоту, оба брата были в застегнутых на все пуговицы гимнастерках, а фуражки натянули по самые глаза. Таким образом хоть немного удавалось защититься от полчищ комаров, которые наполняли воздух противным звоном, изводя любое живое существо, попавшее в их владения. Георгий в очередной раз шлепнул себя по шее, задумчиво скатал между пальцев маленький комочек и тихонько попросил брата:
– Расскажи еще раз про маму, как на тройке катались…
Борис по офицерской привычке подкрутил отросший бесформенный ус. Даже сейчас, грязный и лохматый, он скорее напоминал шиллеровского благородного разбойника, чем сахалинского ополченца.
– Да что рассказывать… Каждые Святки катались. На санях, по речке прямо, самую быструю тройку брали с кучером лихим и… э-эх! Отец никогда с нами не ездил, а она сажала нас к себе под шубу, чтобы не мерзли, меня с одной стороны, Севу – с другой, так что только носы наружу торчали, и смеялась все, смеялась… Любила матушка прокатиться, последний раз тобой была беременна, а все равно поехала. И глаза у нее, как у тебя, были – зеленые, с чертиками.
Родин, не знавший матери, которая умерла при родах, одновременно дав ему жизнь, слушал, затаив дыхание. В глубине зеленых глаз скользнула светлая тоска, словно брат рассказывал ему о далекой волшебной стране, где Георгий не бывал и никогда не побывает. Борис замолчал и, вглядываясь в ночную тайгу, принялся меланхолично разжевывать полоску сушеной медвежатины. Эта презентованная Карабановым сахалинская охотничья закуска, возможно, и являлась, как тот уверял, крайне питательной и полезной для желудка, только здорово отдавала зверем и была жесткой, как сапожное голенище. Наконец он с трудом сглотнул и досадливо заметил:
– Да уж, это тебе не нянюшкины блинчики…
Георгий потянулся, хрустя суставами, коротко зевнул и, мечтательно улыбаясь, поддержал брата:
– Эх… Что тут говорить. Я бы сейчас навернул бы блинцов от Клавдии Васильевны, да с крыжовенным вареньем. И…
– Чу!..
Старший Родин коротко ткнул брата локтем в бок и прижал палец к губам. Впереди, на самой кромке тайги, кто-то ворочался в непролазной куче валежника. Братья замерли с винтовками в руках, но через пару секунд хруст сучков повторился, в этот раз сопровождаемый глухим хрюканьем.
– Кабан, – вполголоса заметил Георгий. – Матерый. Хоть мяса свежего поесть. Сейчас я его…
И Родин, жмуря глаз, принялся половчее прилаживаться к нескладной винтовке. В овражке, где хрустел валежник, уже начал скапливаться предрассветный туман, и кабана совершенно не было видно. Для такого опытного стрелка уложить зверя, ориентируясь только на слух, было несложной задачей, но Борис, недовольно скосив глаза, тихо скомандовал:
– Отставить стрельбу. Ты, Енька, сейчас такой шум наведешь, что со всего Сахалина самураи сбегутся. Вот-вот должны вернуться разведчики, которых капитан к Быкову в Дубки посылал. Если принесут от него хорошие новости – немедля двинемся навстречу его отряду. Побыстрее бы. Ох, чует мое сердце, на рассвете жди гостей заморских.
Но время шло, а разведчики все не возвращались. Близилось утро, густой туман забрался в каждую ямку, наполнил сыростью окопы. Заметно посвежело, и в партизанском лагере стало оживленней. На своих позициях зевали и чихали каторжники, слышались обрывки разговоров полушепотом, приглушенная брань. Вдалеке у озера, невидимые за пеленой тумана, тревожно всхрапывали лошади.
Вот уже сменился караул, озябшие часовые полезли спать в блиндаж, но братья уходить не захотели. Все ожидали внезапной атаки, и разговоры вокруг велись только на одну тему: «Все пропадем, бежать некуда», уснуть в такой атмосфере все равно было немыслимо. Дозорные вглядывались в туман, уже не замечая жалящих комаров. Наконец солнце пробилось сквозь маленькую серую тучку над горизонтом и мазнуло оранжевым еловые макушки. В этот момент вновь захрустел валежник. Георгий, уставился на кромку леса, пытаясь понять, был ли звук на самом деле или приснился ему в секундном сне. Но хруст повторился, и из леса в лагерь полетел по широкой дуге какой-то круглый предмет.
