Потом и там стало, как везде. Зарплату не платили, расплачивались наполовину продукцией. Квартира стала напоминать аптечный склад, отовсюду сыпались лекарства. Мать и еще пара женщин с фабрики договаривались с проводниками, те пускали их торговать по вагонам. Торговля была не слишком выгодной, мать возвращалась без ног. Потом на заводе сменился хозяин, и всех уволили, чтобы не платить долги по зарплате. Мать оказалась дома среди груды лекарств.
Тут подоспел гербалайф, который отец тут же назвал «дерьмолайфом», и мать стала им заниматься, пропихивая иногда клиентам и что-то из своих запасов. Попивала лекарства и сама. Не все, конечно, с выбором. Следила за сроком годности. Просроченное старалась поскорее выпить или соседям раздать, чтобы добро не пропало.
Среди этой россыпи лекарств и оказалось это. Название его Михалыч так и не запомнил и каждый раз спрашивал Лену, которая помнила все. Снотворное лекарство, изготовленное по индийской технологии.
Сон у матери с годами стал портиться. Бессонниц не было, но жаловалась знакомым, что сна не чувствует и участились кошмары. Было это уже без Михалыча, он как раз служил. Хотя, если б и дома был, вряд ли бы знал. В семье мать о своем здоровье молчала, отец ее тут же своим чувством юмора гасил.
Короче, мать попивала это лекарство. Спалось от него хорошо, жалоб не было. А когда стал оканчиваться срок годности, то слегка увеличила дозу. Отец, правда, ворчал, что это она так спит много, но она о причине не говорила, чтобы он не выбросил. Благодаря лекарству его ворчание было ей безразлично, и слушала она его как сквозь вату. А потом отец вообще ушел из семьи на дачу, и она спокойно все допила.
Всего этого Михалыч не знал, да и никто не знал, мать все держала в себе.
И вот потом, то есть полгода назад, все выяснилось. Что индийская технология была нарушена на этом самом коммунарском заводе. Что по случайной халатности выпустили партию лекарства, которое в СМИ тут же прозвали «таблетками бессмертия».
Были у нее, конечно, симптомы. Неприятный запах изо рта, мать глушила его зубной пастой. Внешне она даже сильнее постарела, усохла и выпадала из старых платьев, только успевай ушивать. Волосы сыпаться больше стали, вся ванна после помывки в них. Но внутри часы пошли как будто в обратную, молодую сторону. Вернулись даже месячные. На мужчин стала иногда глядеть, что-то о них вспоминая. Не на живых, конечно, а на тех, что в телевизоре. Порезы, ушибы стали быстро заживать. Это она уже потом врачу рассказала, когда все вскрылось. А врач со злобой передал Михалычу.
– Ты что… Ты что, мать… – Михалыч глядел, как она прикрывает лицо, потом отвел ее руку.
Мать замолчала. Лицо у нее было желтым, глаза смотрели на Михалыча.
– Что дома-то? – вдруг спросила. – Пот вытри, потный весь.
Михалыч утер лоб колючим рукавом, шмыгнул.
– Ничего. Нормально.
Подумав, добавил:
– Катюха из дому ушла.
Мать полезла в сумку. Михалыч снова отвернулся, положил ладони на руль.
– На, вытрись. – Мать передала платок.
Платок пах чем-то горьким и рыбьим, чем всегда пахли ее сумки. Михалыч оттянул горловину свитера и протер шею.
Надо было ехать.
– Ты прости ее, – сказала мать.
– Кого?
– Лену.
Все слышала, значит.
– Разберусь, – сказал Михалыч.
– А ты – не разбираясь. Отец, вон, всю жизнь со мной разбирался… И что?
Михалыч хотел сказать, что отец хотя бы его любил, но не стал. Врубил музыку и газанул. Хотелось набрать скорость и ни о чем не думать.
Только разогнался – по тормозам…
Машину повело вбок, Михалыча вдавило в сиденье, дернуло влево. Мать схватилась за держалку и охнула.
Прямо на машину бежали люди.
Были они в каких-то пижамах и страшно худые. Человек семь или больше.
Когда подбежали ближе, он увидел их лица. Белые, как из парафина.
Михалыч узнал, ведь их уже показывали по «ящику».
Геронты!
Теперь они неслись к машине, отпихивая друг друга.
Михалыч дал назад, убрал музыку.
Вдруг за спинами их загорелись фары.
На капоте уже болталось двое, еще трое, уже четверо лезли лицами к стеклам, стучали кулаками в стекло. Были слышны слова, и они были непонятны. Михалыч осторожно дернул вперед, двое свалились в снег, остальные еще болтались на машине и стучали костяшками.
Впереди тормознул знакомый «фордак», чуть подальше фургончик. Выбежали Колины люди, принялись оттаскивать геронтов, заламывать руки, оттаскивать в фургон. Одному геронту удалось открыть дверь, влезла орущая голова, но его тут же оттащили, и Михалыч захлопнул.
Вскоре почти все были в фургоне. Еще двое медленно бегали по снегу, но и их отловили и отнесли в фургон. Они дрыгали ногами.
Михалыч собрался проскочить, но один из Колиных его остановил. Приоткрыл дверь.
– Старые знакомые! – улыбнулся, показав зубы.
– Идем, – встал за его спиной второй, – это те, что с доктором были.
– Тогда с доктором, сейчас без… Подписали? – достал ручку.
Михалыч помотал головой.
– Как хотите… – Ручка исчезла в кармане. – Вы на нее все-таки наручники наденьте… Сами видели, что они творят. Ловить их, сук, не успе ваем.
Михалыч поглядел на фургон и снова помотал головой.
– Да пусть едут, охота тебе с ними… – снова подал голос второй, пуская пар.
Первый скривился:
– Ладно, счастливого пути. Геронтозорий за поворотом, увидите.
Вытащил голову из машины, разогнулся и пошел к фургону. Второй уже ждал его там.
Михалыч стоял, не трогаясь. «Фордак» отъехал, следом отъехал фургон. Михалыч открыл дверь и вышел.
Геронты – так называли этих, бессмертных. Михалыч не знал, что точно означает это слово. Вначале его сказал какой-то козел ученый в «ящике». «Геронты… геронты…» Ученый Михалычу не понравился, но он передачу досмотрел. Точнее, дослушал. Было время кормежки рыб, за этим Михалыч следил. Сыпал сухой корм и слушал, что они там в телике друг другу парят. Это было задолго до всей этой петрушки с матерью. Так что первым слово сказал тот козел с бородкой, потом все хором подхватили: «Геронты… геронты…» Бессмертными их почему-то не называли. Хотя они, если поглядеть, именно что были бессмертными, кем еще.
Ученый, бородка эта, кстати, первый начал ими заниматься, геронтами. Как собаками, опыты разные ставить. Михалыч потом его фамилию встречал, но не запомнил – непривычная, сложная. По лицу бы узнал – его, этого, часто на всякие передачи звали. Какие-то Михалыч смотрел, какие-то посылал куда подальше и выключал, чтобы не смотреть.
