Признаться, Александр подозревал, что все должно закончиться чем-то подобным, но предполагал, что вмешаются мать Амалии или дядюшка, который, по своему положению единственного мужчины в семье, должен был заботиться о добром имени всех ее членов. Кроме того, молодой человек почувствовал глухое раздражение, как всякий мужчина, которого пытаются вынудить к решительному объяснению, к которому он не готов.
И тем не менее барон Александр Корф переступил через свою гордость (один бог ведает, чего ему это стоило!) и отправился на Невский, чтобы попытаться, с одной стороны, успокоить Амалию – или ее родню, которая заставила ее написать письмо, а с другой – избежать обещаний чего бы то ни было, в особенности – обещания связать свою судьбу с девушкой столь неопределенного положения и не самого выгодного происхождения.
Однако тут Александра ждал удар – Амалии дома не оказалось. А когда он спросил у Аделаиды Станиславовны, не передавала ли ему что-нибудь ее дочь, старая дама лишь повела плечом и уронила:
– Велела вам передать, что ни в коем случае не желала бы стать причиной вашего несчастья.
Александр не стал более ничего спрашивать и ушел. Все и так было ясно: Амалия более не хотела его видеть или считала их встречи невозможными для себя.
«Или же, – сказал офицер себе, – она такая же, как все эти востроносые девицы на балах, которые изо всех сил пытались меня поймать, то кокетничая, то отталкивая от себя. Ну уж нет!»
В голову ему теперь лезли одни только обидные и оскорбительные мысли. Александр думал о том, что дядя Амалии, определенно, пройдоха, что полякам вообще нельзя доверять и что сама Амалия должна быть такая же, как и ее родственники. И уже жалел, что раскис, поддался на теп-лое обращение Аделаиды Станиславовны и выставил себя в смешном свете.
Барон был так поглощен своими мыслями, что не сразу услышал, как его окликают. А наконец, расслышав и подняв голову, увидел крестного, который махал ему рукой из кареты.
– А я только что из сената, – сообщил Андрей Петрович. – Ты куда? Тебя подвезти?
Идти молодому человеку было, в общем-то, некуда, но он подумал и сказал, что хотел бы поехать к Борелю. Ресторан Бореля располагался неподалеку от ресторана Дюссо, но у Бореля бывало меньше знакомых офицеров, Александр же находился в таком взвинченном состоянии, что не хотел никого видеть.
– Как скажешь, – обронил Андрей Петрович и, когда крестник сел в карету, принялся рассказывать о том, какие приготовления делаются к суду над террористами. – Право же, поразительно! Получается, что главный обвинитель господин Муравьев прекрасно знал руководительницу убийства в детстве. Государю сие не понравилось, но я поручился, что на исход дела их знакомство не повлияет. Александр! Ты совсем меня не слушаешь!
– Простите, – мрачно сказал Александр, – но все это мне неинтересно.
Сенатор вскинул брови.
– Неинтересно? – повторил с удивлением. – Боже мой, негодяи едва не убили тебя – и тебя это не волнует?
– Всем же ясно, что они отделаются ссылкой или тюремным заключением, – отозвался Александр с раздражением. – Непосредственный убийца погиб. Чего же боле?
– Ах, – саркастически улыбнулся сенатор, – на тебя, кажется, подействовали глупые толки в гостиных. Как же, сам философ Соловьев ратует за всепрощение и говорит, что надо проявить величие души и вообще нельзя платить злом за зло. И граф Толстой, само собой, туда же. Легко проповедовать непротивление злу, когда оно ни в малой мере тебя не касается.
– Мне казалось, вам нравятся сочинения графа Толстого, – заметил Александр.
– Видишь ли, – отозвался сенатор, – я придерживаюсь того мнения, что каждый должен заниматься своим делом. Писатель должен писать, философ – философствовать, судья – судить. А когда писатель мнит себя философом и заодно судьей, или когда философ считает себя вправе решать проблемы правосудия – а господин Соловьев, между прочим, уже подходил ко мне и говорил, что если я допущу гибель этих несчастных, то он мне руки не подаст, и также прочий подобный вздор, – то есть когда, коротко говоря, сапожник начинает печь пироги, ничего путного не выходит. Вообще, мой мальчик, наша интеллигенция слишком много себе позволяет. Или окружающие ей позволяют, что в данном случае одно и то же. Я еще не утомил тебя своими рацеями?
– Нет, Андрей Петрович.
– Потому что о нашей интеллигенции я могу рассуждать очень долго, – со вздохом сказал граф. – В сущности, это сборище надменных, юродствующих, дурно воспитанных крикунов и полузнаек. Они ни в чем толком не разбираются, но обо всем с готовностью судят. И чем меньше делают, тем больше гордятся собой. Кроме того, они всерьез считают, что вся мировая культура, литература и наука принадлежат только им одним и готовы защищать свое мнимое право с рвением собаки, охраняющей огород с капустой, которую сама собака ни в жизнь не станет есть. У них нет чувства юмора, широты души, они зачастую лишены ощущения реальности, зато с готовностью перегрызут тебе глотку за идею, которая существует только в их воспаленном воображении. И самое скверное, мой мальчик, заключается в том, что, хоть я и презираю этих людей, остальные-то ведь еще хуже. Наши дворяне обнищали и потихоньку превращаются в полнейшее ничто, наша буржуазия сплошь состоит из людей, которым ни один уважающий себя человек руки не подаст, а наши крестьяне спиваются и губят себя непосильным трудом. И что будущее нам готовит, ведомо только одному всемогущему Богу… А вот и твой ресторан!
Сенатор пристально посмотрел в лицо Александру, который, судя по всему, снова не слушал его.
– Может быть, поедем лучше ко мне? – предложил крестный. – Посидим, поговорим. Я знаю, что в прошлый раз был не прав и в запальчивости наговорил тебе много лишнего. Завещание остается в силе, что бы ты ни надумал. Я просто хочу, чтобы у тебя все было хорошо.
Но Александр уже вышел из кареты. Он не желал выслушивать очередные рассуждения об интеллигенции и дворянстве, которые в данный момент нисколько его не занимали.
– Я уговорился встретиться у Бореля с приятелем, – солгал молодой человек. – До свидания, Андрей Петрович. Верьте, я очень ценю ваше отношение, но сегодня никак не могу.
Сенатор кивнул и сделал кучеру знак трогать.
«Зря я его обидел, – смутно подумал Александр, глядя на удаляющуюся карету. – Он ведь теперь совсем один, да еще старик… Конечно, ему должно быть грустно. Когда в жизни ничего нет, кроме работы…»
Но тут Амалия самым нахальным образом влезла в его мысли и заставила забыть о крестном и о жалости к его старости.
«Не хочу о ней думать… Она такая же, как все. И даже хуже».
Успокоив себя этим рассуждением, Александр вошел в ресторан и спросил отдельный кабинет. Есть ему не слишком хотелось, но надо же было где-то провести время. Однако оказалось, что отдельные кабинеты все заняты. Подавив раздражение, он уселся за столиком в углу, рассчитывая на то, что там его никто не побеспокоит. Однако не тут-то было.
