На глазах у Александра сумасшедшая вынула этот нож из раны с такой легкостью, словно это была спичка, провела пальцем по лезвию, слизнула с пальца кровь, обернулась к молодому человеку, который застыл на пороге, и хихикнула.
Тогда Александр понял, что Серж был прав и что ему действительно нечего здесь делать, пока по комнатам ходит это.
На всякий случай держа безумную в поле зрения, он попятился, ударился спиной об угол какого-то шкафа, но даже не почувствовал боли. Выскочив из дома, Корф подошел к Сержу, который тщетно пытался успокоить рыдающую Елену, и обронил:
– Надо звать полицию. И доктора.
Остаток ночи он провел как во сне, потом мог вспомнить только всхлипы Елены, пронзительные крики сумасшедшей, которую пытались связать, и почему-то – тиканье часов. Александр смотрел на них и думал, что в другом квартале этого беспокойного города, в комнате девушки с карими глазами, тоже стоят часы, и вообще где-то совсем недалеко есть другой мир, где нет такого количества грязи, боли и безумия. Тот мир, в котором он хотел существовать вместе с Амалией до последнего своего вздоха – если, конечно, та позволит ему.
– Я услышала какой-то вскрик… – шептала Елена немолодому седоусому следователю, стиснув руки. – И шум, словно что-то хлопнуло… Поднялась с постели… Матери не было на месте. В последние дни мы стали ее привязывать на ночь, потому что она… Словом, иначе было нельзя. Я так испугалась, когда увидела, что ее нет… В комнате Никиты горел свет, и, войдя туда, я увидела мать там. Она стояла возле тела и… и смеялась… – Девушка не смогла дальше продолжать и разрыдалась.
Наконец под утро полицейские ушли, удалился и доктор, которому Александр более чем щедро заплатил за труды. Единственная служанка, бывшая нянька младших Васильчиковых, отправилась вместе с Еленой к ее тетке, к которой девушка согласилась на время перебраться. Во всем доме остались только Александр и Серж.
– Как все это ужасно, – проговорил князь, волнуясь.
Барон не видел смысла ему возражать. Серж остался в гостиной, а Александр вернулся в спальню Никиты, где тот был убит и где до сих пор на обивке кресла осталась его кровь.
Стараясь не глядеть в сторону, Александр осмотрел ящики стола и очень скоро обнаружил то, что искал. Пачку писем, кокетливо перевязанных лентой, которую не так давно разорвала чья-то нетерпеливая рука, и брошь матери. Второе кольцо, которое Никита украл, исчезло. Очевидно, он успел его продать.
– Ты нашел? – спросил Серж, когда Александр вернулся в гостиную. Тот кивнул. – Елена отдала мне ключи. Надо будет запереть дверь.
В особняке Мещерских, прежде чем лечь в постель, Александр развернул пачку с письмами и прочитал их все. Это были черновики писем его матери к неизвестному лицу, к графу Строганову и редкие, крайне сдержанные ответы последнего. У Александра сложилось впечатление, что граф нарочно писал так, чтобы ни одно его слово не могло быть использовано против него на возможном суде.
Дочитав последнее письмо, Александр почувствовал разочарование. Он мог бы понять, если бы его матерью руководила слепая страсть к графу – а если бы мог понять, то не исключено, мог бы и простить. Однако в каждой строке ее черновиков сквозили лишь нелепое тщеславие, неуемная жажда удовольствий и – молодой человек откровенно признался себе в этом – попросту глупость. Есть люди, у которых и тщеславие, и жажда удовольствий выглядят по-иному, значительно и интересно. Полина же Сергеевна была легкомысленна, самонадеянна и неумна – настолько, что в письмах одному любовнику открыто хвасталась властью, какую будто бы забрала над другим. Вряд ли графу Строганову могло понравиться подобное, и неудивительно, что, в конце концов, он ее бросил.
Просмотрев скупые и ироничные ответы графа, Александр вернулся к черновикам писем Полины Сергеевны к ее второму любовнику. По обращению и некоторым фактам, упомянутым в тексте, он сразу же понял, что Никита сказал правду. Тон этих писем был другой – не то чтобы заискивающий, но словно направленный снизу вверх, к некоему недосягаемому светилу, и чрезвычайно почтительный. Каждый эпитет, каждая фраза была переписана по несколько раз, и особенно восхитила Александра пометка на полях одного из черновиков: «NB. Ajouter des traces de larmes»
[38]
.
Он представил себе, как мать капала водой на переписанное набело послание, имитируя следы слез, и уже не знал, плакать ли ему самому или смеяться. Александр спрятал письма вместе с найденной брошкой и на пару часов погрузился в беспокойный сон. Пробудившись, поел, огорошил почтенного доктора сообщением о том, что ночью выезжал в город, выслушал очередное предостережение и отправился навестить мать.
Его приняли не сразу, словно он был одним из докучных просителей, от которых не знают, как избавиться. Наконец появилась мать, нарядная, надушенная, протянула ему руку – и забеспокоилась, заметив, что сын остался стоять на месте и не попытался ее поцеловать.
– Я пришел, чтобы вернуть вам кое-что, – холодно произнес Александр. – То, что у вас украли.
И он протянул ей связку писем и брошь.
Не обращая внимания на украшение, Полина Сергеевна схватила письма, просмотрела их и подняла на сына глаза. Хотя женщина и пыталась держать лицо и по-прежнему вести себя en grande dame
[39]
, теперь ее вид наводил почему-то на мысль о воровке, которая попалась с поличным.
– Здесь не все, – проговорила баронесса, и ее голос дрогнул.
– Да, – подтвердил Александр. – Но человек, который украл их, послал несколько писем крестному. Полагаю, если вы спросите у Андрея Петровича, он по старой дружбе все вам отдаст.
Полина Сергеевна не привыкла к упрекам, пусть даже скрытым, и ей безотчетно не понравилось, как сын произнес слова «старая дружба». Она надменно вскинула голову и ледяным тоном промолвила:
– Должна сказать вам, Александр, что читать чужие письма грешно, а письма матери – тем более.
Однако сын не хуже ее владел искусством обращаться в лед, причем в лед, способный ранить одной интонацией.
– О, – усмехнулся он, – если мы будем обсуждать наши грехи, то можем зайти очень далеко. В сущности, сударыня, я пришел сюда, чтобы задать вам только один вопрос.
– Какой же? – с беспокойством спросила баронесса.
– Кто мой отец? Полагаю, я имею право знать это.
В гостиной повисло тяжелое молчание. Всю свою жизнь Полина Сергеевна думала – да что там, была совершенно уверена! – что подобные сцены могут случаться только во французских романах. У нее немного закружилась голова, но тотчас же она оправилась. Срочно надо было выбирать линию поведения. Что лучше – слабые упреки в жестокости, обморок и слезы, пока сын не попросит прощения, либо громкое отрицание, праведное возмущение, пощечина и, в конце, величественно указать на дверь?
