– А хотите, я Вам сварю что-нибудь? Прямо сейчас?
– Борщ? – ехидно спросил он.
– Если хотите, могу и борщ.
– Не хочу, – буркнул он в стол несколько стеснительно, потому как видно было – борща-то хотелось, потом поводил по столу пальцем, раскатывая в стороны консервы, и добавил: – в другой раз.
Тут же глаза на неё пьяные вскинул, налил себе немного водки, хлебанул, спросил уже в голос:
– В другой раз придёшь? Вообще, будет этот другой раз?
– Приду, – сказала она так, словно работала сестрой милосердия.
– А на счёт того, что я там сдался… – сказал Шахов хоть и пьяным голосом, но трезвыми глазами, – ничего я не сдался… Пьянство, дорогая моя, это тоже… такая система защиты у мужиков.
– Губительная система.
– Лучше немного себя загубить, чем сразу сдохнуть.
Он опять выпил. Аида проследила весь процесс пития, заедания, потом задала вопрос практически без эмоций:
– Напьётесь, что будете делать?
– Боишься? – вытер Шахов усы и бороду, – Не бойся, я не насильник…
– А я этого не боюсь.
– Ты же девственница? – хотел поехидничать он.
– И что?.. Все мы когда-то девственницы.
Лёшка сник, получилось, что ему дали немного по носу.
– Ну, всё-таки… – сказал он.
Она поднялась с табурета, прошла к холодильнику, заглянула внутрь, стала доставать продукты, делала всё молча, даже не смотрела на Шахова. Он пару секунд это понаблюдал, потом взял бутылку с собой и ушёл в комнату, очень скоро там забормотал телевизор.
Уже через полчаса в комнату пришла Аида, снимая на ходу фартук супруги Шахова, на что он болезненно поморщился, сказала ему без нажима:
– Я сварила Вам холодный борщ.
– Сварила, – повторил Шахов размеренно, как вдумываясь в слово, – холодный… какой-то оксюморон?..
– Что? – не поняла, она.
– Оксюморон – это сочетание несочетаемого, к примеру, живой труп, сварила холодный… понимаешь?
– Понимаю, – согласилась она на это менторство, – просто так борщ постный часто называют, его можно есть и горячим, и холодным, вот и говорят: холодный борщ. Он без мяса.
– Это я понял, мяса у меня уже второй день нет.
– Ничего, овощной борщ – это не консервы, всё желудок не испортите.
– Спасибочки.
Она уже с неприкрытым сожалением посмотрела на него, ушла в прихожую, там сразу послышалось, как застёгиваются её изящные полусапожки. Шахова словно тепловозом с места сдёрнули. Лёшка вскочил, бросился к дверям, тут же очень быстро, но не очень умело, немного всё же пьяно, расстегнул её полусапожки, стянул с неё обувь и за руку, можно сказать, утащил в комнату. Усадил в кресло, точнее – бросил в кресло, держа за руку и раскрутив её по комнате, присел сразу перед ней на корточки. Аида в лице даже не изменилась, словно знала, что он так и сделает.
– Можешь не уходить? Просто не уходить? Можешь? Хотя бы пока? Можешь?
Она пожала плечами и честно сказала:
– Не знаю. Я же не одна живу?
– А с кем?
– С папой, с мамой.
– Ну, – Шахов глянул на часы, часы показывали десять вечера, – ну, хоть тридцать минут?
– Хорошо, – согласилась она, глядя ему прямо в глаза. Шахов посмотрел ей в глаза, взгляды встретились, и Лёшка глаза отвёл в сторону.
Лёшка на ноги поднялся, вздохнул глубоко, как обычно вздыхает человек в состоянии алкогольного синдрома или алкогольного опьянения, когда кислорода не хватает и надо сделать дополнительный вздох, вздохнул Лёшка, в окно посмотрел, в голову само собой пришло: «Что со мной происходит? Сам себя довожу, или Ирка моя довела?..» Вслух сказал:
– Ты в наш театр зачем пришла? Хочешь быть актрисой?
– Нет, – сказала она, – не хочу.
– Зачем пришла?
– Интересно.
– А быть кем хочешь?
– Не знаю.
– Ну, что-то тебе в жизни нравится?
– Нравится. Стихи писать нравится.
– Ну, это всем девчонкам нравится.
– Мне по-другому нравится.
– Так ты хочешь стать писателем?
– Не думаю. Это мой интерес к русскому языку.
– Что?! – чуть не упал Шахов, – Что ты сказала? Интерес к русскому языку?..
У него отвалилась челюсть, он забыл, что пьян, забыл про неверную жену, про то, что перед ним сидит девушка невинная, которая явно ему симпатизирует, забыл, что сам профессионально занимается писательским мастерством, поэзией, и в Республике Коми его знают как именно талантливого и настоящего поэта. Забыл про всё, хорошо хоть, вовремя челюсть нижнюю подобрал. Здесь Аида внезапно спросила:
– Можно, я сниму кофту? У Вас очень жарко.
Он глянул на её кофту шерстяную, потом глаза его опустились вниз на её высокую мини-юбку, на обнажённые красивые ноги в тоненьких чулках, сказал:
– Можно. Заголяться можно по полной, я всё равно ни на что не способен. По крайней мере, так говорит моя жена.
Аида сняла кофту и осталась в какой-то очень откровенной блузе без рукавов, руки её с тонкой кожей оголились по плечи, на груди был вырез, который то ли заканчивался, то ли начинался массой пуговичек, и Шахов понял, что жена его очень сильно ошибалась.
Аида села обратно в кресло, вновь посмотрела на Шахова, спросила:
– Почему Вы так удивляетесь, что человека может интересовать русский язык, если сами всю жизнь русским языком и занимаетесь?
– Ну… – начал он на очень хорошем русском, – ну… как бы… блин горелый, даже не знаю, как и сказать… не часто встретишь такого человека, чтобы в такие годы интересовался русским языком. Сейчас молодые люди интересуются иными вещами.
Аида на это улыбнулась ему своей тонкой улыбкой. Тонкая улыбка была потому, что губы её не вытягивались в стороны, а лишь уголки чуть приподнимались вверх. Она хотела что-то сказать, это было видно, Шахов тоже увидел, остановился, ждал. Аида сказала:
– И нет у нас иного достоянья!
Умейте же беречь
Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья,
Наш дар бессмертный – речь.
– Иван Бунин, – сразу сказал Шахов, – Москва, тысяча девятьсот пятнадцатый год. Я думал, будет Есенин, – произнёс несколько пренебрежительно, – Ну-у… удивила.
Вытащил свою бутылку водки, посмотрел остатки, зачем-то поболтал бутылкой по кругу, словно хотел весь алкоголь со стенок собрать, и прямо из горлышка допил всё.
– Борщ, – сказала на это Аида и кивнула на кухню. Шахов поплёлся в кухню.
