Ведя эти внутренние рассуждения, Лёшка сидел у окошка, курил трубку с ароматическим табаком, что было строго запрещено во Дворце культуры, но режиссёр на свой страх и риск, зная положение Шахова, разрешал ему иногда баловаться. Так вот в этот самый миг, когда сознание Лёшки уже проработало: где и как он подстережёт подонка Парфёнова и как он ему сунет нож под ребро… на голову Шахову легла маленькая тонкая ладонь. Шахов затравлено обернулся – перед ним стояла Аида.
– Привет, – сказала она, – у тебя такая голова горячая. Температура?
Шахов даже не понял, что с ним произошло. Он просто забыл сразу и Парфёнова, и нож, и свою попытку к убийству человека, он забыл всё. Он не совсем даже осознал, что случилось, просто почему-то рядом с этой девочкой захотелось жить.
– Голова болит, – соврал он, – может, давление?
– Не мудрено, – улыбнулась она ему одними уголками губ, – вчера столько выпить.
– Сколько?
– Бутылку.
– Это много?
– Это очень много.
– Ну да. А я… я не очень вчера…
– Не очень, только воротник у куртки пришлось подшивать. У Вас руки железные.
Странное дело, рядом с этой девочкой Шахов чувствовал себя мужчиной, а рядом с Ириной в последнее время – тряпкой.
Он глянул по сторонам: никто не видит? Взял её за руки, сразу за обе, посмотрел ей в глаза, едва-едва взгляд ответный выдержал и спросил:
– Слушай, ты в школе учишься ещё или…
– В школе, – сказала она.
Шахов головой мотнул, как молодой бычок, которому что-то не понравилось, руки девчонки отпустил, сказал куда-то, но чтоб она услышала:
– Что ж ты такая маленькая?
Она на это улыбнулась, вновь так же, легко и тонко, улыбнулась и сказала:
– А какая разница? Разве для Вас это сейчас важно?
– Я не знаю, что для меня сейчас важно. Минуту назад для меня было важно найти ружьё… хотел вот холодным оружием обзавестись.
Аида даже бровью не повела. Посмотрела на Шахова серьёзно, даже более чем серьёзно, положила вновь руку ему на голову и сказала:
– Вот я и говорю: у Вас температура.
Лёшка удивился – он её за руки прежде, чем взять, три раза по сторонам глянул – не видит ли кто? Она делала всё столь естественно и столь откровенно, что вряд ли кто мог подумать о какой-то пошлости в её намерениях. Что ж за баба такая? Тьфу, ты, девчонка!
– Напьюсь! – сказал Шахов решительно, словно собирался, по меньшей мере, напиться перед боем с Левиафаном.
– Похоже, – сказала на это Аида.
– Напьюсь и убью его! – прошептал злобно он, забывшись, смотрел в сторону в пол, словно там уже видел поверженного с ножом в боку Парфёнова, – Убью, собаку!..
– Это несложно, – сказала ему Аида вслух.
Лёшка очнулся, глянул на неё, словно узнавая – она, не она? Потом удивлённо спросил:
– Убить не сложно?
– Конечно. Сзади подкрался, сунул нож под ребро… и всё!
Лёшка опешил. Таких слов никак не ожидал. Ожидал сожаления, мольбы о том, что делать этого не надо, девчачьих хлюпостей до слёз, что называется. Ожидал каких-то слов, что должны были его остановить от таких действий, ожидал… всего ожидал, только не этого.
– А что сложно? – несколько запальчиво спросил он, уже понимая, что сегодня не просто напьётся, а вдрызг напьётся, потому как иначе… иначе… он не знает, что может сотворить.
– Сложно человеком остаться, – сказала Аида.
– Он попрал мою честь, я должен отмстить! – чуть ли не гусарским голосом произнёс Шахов.
– Он насиловал?
– Нет.
– Тогда он ничего не попрал, – разумно сказала она, – он просто поиграл в мужчину-ловеласа.
– Так! Внимание! – раздался голос режиссёра, – Всех прошу сюда!
Этот голос отвлёк Шахова от Аиды, и он вновь прошипел:
– Убью-ю!
После репетиции, которая свелась сегодня к прочтению новой пьесы, обсуждению, кому лучше какая роль подходит, кто не против, расходились обычно. К Аиде никто не подошёл из парней. Но, когда он сняла свою куртку летнюю с вешалки, Шахов специально оказался рядом. Аида повернулась и попросила:
– Подержите?
Он подержал, помог девушке одеться. Вышли они вместе. Вместе пошли по вечернему посёлку. Светило вечернее солнце, светило ещё высоко, до полуночи было ещё очень далеко, потому солнце было далеко от горизонта. Ночью оно сядет на горизонт, сядет на пару часов на северной стороне, прокатится по ней и на той же северной стороне начнёт свой восход часа в два ночи. Полярный день.
Так получилось, что выходили все вместе, но остались они опять вдвоём. Проходили мимо магазина, время было, Шахов сказал:
– Я зайду.
– Так не можете?
– Так с ума сойду. Или ещё хуже…
– Лучше пить, – сказала Аида.
– Откуда столько мудрости в женщине.
– Я не женщина ещё, – сказала Аида, будто напомнила.
Он промолчал, просто завернул в магазин. Она за ним не пошла. Он вошёл один. Купил водки и всё, что надо было ещё. Отсутствовал минут пятнадцать. Вышел… Аида стояла напротив входа. Ждала. Он подошёл, спросил:
– Почему не ушла?
– Я Вам нужна? – спросила она тихо.
– А почему всё же не ушла?
– Я Вам нужна сегодня? – спросила она.
– Нужна, – сказал он, – возьмёшь меня под руку?
Дома, сидя на кухне, после второго полстакана, Шахов признался:
– Когда шёл с тобой под руку, такое впечатление, что меня вёл куда-то ангел.
Аида улыбнулась, глаза опустила и так сидела долго-долго. Пока Шахов закусывал, она молчала, здесь он вдруг спохватился, сказал, что совсем из ума выжил, даже чаю девушке не предложил. Она согласилась пить с ним чай, только если он не станет пить хотя бы в это время водку. Он согласился, и они долго сидели, пили чай.
После чая Шахов внезапно впал в депрессию. Внезапно вспомнил жену, ребёнка, прошлую жизнь, которая была прямая и лёгкая, как утренняя дорога для путника. Вспомнил, как все годы сам себе с удовольствием признавался, как признавался жене, ребёнку, что он однолюб, что он не сможет воспитывать второго ребёнка, потому как любит только этого, как он не сможет никогда второй раз жениться ни при каких обстоятельствах, потому как он однолюб, и кроме его Ирины, в мире больше нет ни одной женщины… Всё вспомнил и вспомнил, как в одну секунду, в одно признание, в один телефонный звонок всё рухнуло, всё… ничего не осталось, ничего. Нет, ребёнок остался и даже ребёнок согласился остаться с ним, но… какая это семья, когда мама… когда их мама… когда его Ирина… Почему? За что? Кто ему разрешил, этому Парфёнову? Кто позволил? Разве он хоть раз глянул косым глазом на его Любу? Разве он… За что? За что?..
