Так что о нем можно забыть… Точнее, он останется как еще один экспонат в картинной галерее самых мерзких подонков, кого мне удалось нейтрализовать в моей жизни. Он займет там одно из самых почетных мест. Конечно, мне интересно, откуда он такой взялся и как дошел до жизни такой. Как получаются ваххабитские фанатики из русских парней с рязанской мордой. Но это на усмотрение руководства. Если оно посчитает, что мне нужно что-то знать, меня об этом уведомят. Но, возможно, генерал решит, что от многих знаний многие печали, и тогда я не узнаю ничего…
Через неделю после той беседы на коммуникатор мне пришел пакет информации. Там была справка-отчет по результатам работы с Маридом. А также избранные видеозаписи его допросов.
А быстро они его обработали!
Ну что ж, генерал Ломакин решил, что я должен это знать. Значит, так тому и быть…
Глава 41
Интересно, что масса людей искала Бешеного Марида, считая его нерусью – кавказцем или среднеазиатом. А он был москвичом и значился в свидетельстве о рождении Романом Анатольевичем Богачёвым.
Его отец умер в психиатрической спецбольнице тюремного типа. Анатолий Богачёв был художником, одно время даже модным, имевшим свой неповторимый экспрессивный стиль, чем-то напоминавший наиболее безумные картины Сальвадора Дали. Обласканный публикой и критикой, он испытал мимолетную славу, но быстро перегорел и провалился в пучину каких-то темных образов. Роман рос в окружении отцовских болезненных живописных полотен, где все человеческое было вывернуто наизнанку – вывороченные тела, внутренности. Большинство этих произведений выветрились из его памяти, но одно осталось с ним навсегда и не отпускало его даже во снах. На этой мрачной картине были изображены недобрые глаза, парящие над разрушенным пылающим городом. Возможно, в детстве этот образ сдвинул в сознании мальчишки какой-то камешек, вызвавший лавину, увлекшую его в пучины тьмы…
Детская жизнь Романа четко делилась на две части. Московская школа времен позднего социализма, немного обветшалые, но уютные идеологические догмы, размеренная скука жизни. И дом, где часто находящийся под воздействием наркотиков отец был одержим стремлением к разрушению себя, семьи. Где сумрачные мечты художника о сокрушении мира ярко выражались в апокалипсических картинах. В этом доме витало ожидание боли и смерти.
В очередной приступ одержимости, сорвавшись с катушек, художник попытался убить своего сына, в наркотическом угаре разглядев в нем демона. Возможно, он был прав. Может быть, под воздействием психотропных веществ ему удалось увидеть скрытое от постороннего взгляда истинное лицо чудовища.
Роман, разрываясь между этими двумя мирами, привыкал с детства жить двойной жизнью. Послушный ученик и отличник в школе. И озлобленный маленький волчонок дома, мечтающий, чтобы его опостылевшие родители в один прекрасный момент подохли.
И в нем однажды появилось какое-то бесовское, веселое желание: взять тот самый искаженный мир картин отца, его истерик и злобных монологов, его разрушительных идей и боли и выплеснуть в большой мир. Привнести туда все это болезненное безумие и разорение.
В Романе очень рано завелась душевная гниль. Ему всегда нравились разломы и сколы. Нравились чужие страдания. Его всегда тянуло к насилию. И еще к манипулированию людьми. С детства тех, кто жил рядом, он считал объектом манипуляций, не признавая за ними никакого права считаться ему ровней. И он учился лицедействовать. У него был недюжинный артистический талант. Он наслаждался, стравливая одноклассников, толкая их на жестокие поступки. Он знал, что не такой, как они. И он ликовал, когда удавалось вытащить из души окружающих сверстников все самое худшее, до того момента скрытое глубоко. При этом, провоцируя жестокие проделки, толкая окружающих на отчаянные поступки и подставляя их как только можно, он сам всегда умудрялся оставаться в стороне. К нему никогда не было никаких претензий.
Кем бы он стал, если бы все шло так и дальше? Маньяком? Или успешным бандитом? Ведь не так много времени оставалось до лихих девяностых. Или удачливым бизнесменом, владельцем приватизированных заводов и пароходов – что тоже было неудивительно при его способности к манипулированию и закоренелой социопатии, не позволявшей видеть в людях людей? Все могло бы быть, но, когда ему было тринадцать лет, отец насмерть забил бронзовым подсвечником в мастерской в самом центре Москвы своего приятеля-художника, с которым они оттянулись новым синтетическим наркотиком. Старший Богачёв был арестован, а потом по приговору суда проследовал в спецбольницу, где через восемь лет распрощался с этим бренным, так томившим его миром. Мать, избавившаяся от домашнего маньяка-тирана, быстро спилась, не выдержав своего освобождения – домашней бессловесной рабыне бывает порой так трудно скинуть оковы. И Романа забрали к себе дальние родственники в глухой район Узбекистана.
Это были обычные русские люди, тихие, образованные и по-восточному трепетно относившиеся к родственному долгу. Роман без труда втерся к ним в доверие и стал привычно манипулировать ими.
О родителях он не жалел – они были в прошлом. Они больше не нужны ему. Но образ с той проклятой и любимой картины – глаза и разрушающийся город – преследовал его. И вскоре он увидел его реальное воплощение – вырвавшуюся наружу, сметающую все злую и неукротимую стихию человеческой толпы. В Узбекскую Советскую Социалистическую Республику пришел хаос. Пришли погромы. Пролилась кровь. Люди резали людей только за то, что у тех в паспорте значилась другая национальность.
Его родственников эвакуировали десантники, вошедшие в пылающий город. А пятнадцатилетний Роман остался там – с теми, кто жег и рушил. Его наполняло торжество и ликование при виде этой первобытной разрушительной стихии. Он знал, что в этом его жизнь. Ему нравилась боль и кровь в таких масштабах. И ему хотелось еще…
За полгода до начала погромов он спутался с подпольной исламской сектой. Поэтому, когда пришло время, стал среди погромщиков своим. А после подавления массовых беспорядков сбежал в горы, где суровые фанатики готовили боевиков, начиняя им мозги истинами ислама самого фундаменталистского толка. Там Роман Богачёв был наречен Маридом.
Проповедуемые новыми учителями истины ложились на сознание Марида как родные. Его не слишком интересовала религиозная мишура, толкование сур. Его привлекала первобытная простота постановки вопроса: только мы правы, а весь остальной мир – не прав. Поэтому мы сметем его и установим над ним наше «Я». Какая разница – ислам, буддизм, католицизм. Главное – воцарение над этим миром своей воли. Через разрушение, боль – к мертвенному порядку. В этом была черная гармония. Глаза над разрушенным миром. Железная воля над разрушенным миром. И люди-марионетки. Гармония хаоса!
В лагере Марид пробыл недолго. Туда прибыл один из лидеров движения, внимательно посмотрел на стоявшего в строю мальчишку и, что-то разглядев в нем, объявил:
– Я его забираю!
Если лагерь – это была эдакая средняя школа, то новый Учитель забрал, считай, сразу в академию. Старый басмач умел выбирать отморозков и выворачивать им мозги. Его питомцы достигли многого. Он учил не столько истинам ислама, сколько их практическому воплощению. Учил приносить в мир разрушение и перекраивать существующий порядок вещей. Он стал для Марида своеобразным пророком.
