– Вот так по ошибке глупые, никчемные, бесполезные в хозяйстве вещи приобретают огромную ценность, – подытожил Железняков.
– Ну и что? Это судьба и большинства произведений искусства. Возьмите живопись. Там что, все определяется качеством? Портрет на уровне фаюмского сегодня напишет любой более-менее приличный художник в свободное от работы по изготовлению конфетных оберток время. Но фаюмским портретам две тысячи лет, и их считаные единицы, а конфетных оберток, пусть даже и очень красивых, миллиарды. Немало художников способны создать полотна не хуже большинства импрессионистов. Но импрессионисты были первыми и протоптали дорогу, и их последователи считаются обычными подражателями или, ну, если очень повезет, продолжателями. Абстрактные полотна с эстетической точки зрения вообще не стоят ничего, лучшие их образцы годятся разве только на обои, но – реклама, рынок, бизнес.
– Умный ты, – покачал я головой. – А Рембрандт, Серов, Веласкес? Да те же Клод Мане, Гоген?
– Это пики. Заснеженные неприступные вершины. Но не о них речь. В ряду случайных объектов всеобщего обожания и безумных денежных трат марки занимают свою нишу… Вы говорите, они ничего не стоят. А кипящие страсти, бешеные деньги, аукционы, интриги вокруг них! Кровь, наконец! Нет, ребята, эти вещи достойны уважения.
– Сократ ты наш, – хмыкнул я. – Какие тут ценные марки?
– Несколько. Нью-йоркский десятицентовик. До того как почтовое ведомство США начало централизованно выпускать марки, каждый почтмейстер печатал свои. Среди них попадаются весьма ценные. Но десятицентовик просто мусор по сравнению с этой. Пятикопеечная тифлисская марка.
– Что в ней особенного? – недоверчиво произнес Железняков. – На вид за нее больше пяти копеек и не дашь.
– Ага, пять копеек. В мире их три. Они принадлежали самому Фаберже. В двадцатые годы были проданы на аукционе в Европе. В семидесятые снова выставлены на продажу в США. Вы нашли четвертую марку, и тянет она, уверяю вас, на сотни тысяч долларов. Вы не представляете, какой шум поднимется у филателистов после подобной находки. Это все равно как археологам раскопать нетронутую египетскую гробницу.
Я задумчиво погладил поверхность альбома, осторожно провел пальцем по поверхности тифлисской марки.
– Сотни тысяч долларов. И золотишко еще… Преступление совершено виртуозно. Чувствуются рука мастера и солидная подготовка. В таких случаях товар уходит моментально, каналы сбыта просчитаны. А здесь что? Мало того что разбойники по всей России за бесценок предлагают дорогие вещи и никак не могут их скинуть. Да еще марки, стоящие целое состояние, отдаются третьекласснику, который рад сменять их на наклейки с динозаврами. Что все это означает, господа офицеры? – обвел я взглядом ребят.
– Заказчик и наводчик, возможно, он в одном-единственном числе, исчез, – предположил Железняков. – Умер. Сел в тюрьму. Уехал в Израиль.
– Завязал и ушел в монастырь, – поддакнул я.
– Утонул в бочке с вином, – включился Симонов.
– Надо искать Самбиста и спрашивать, что он думал, даря братишке марку стоимостью в гараж «Мерседесов»…
* * *
Искать кого-то в гигантском мегаполисе Москве можно сколь угодно долго. Если, конечно, не знаешь, в каком именно месте искать. Мы не знали.
Самбист подался в бега. Дома не появлялся. У знакомых, чей примерный список мы взяли у Валентины Николаевны, он тоже не возникал. Мы уже начинали подумывать, что он уехал из столицы. Тогда, как поется в старой песне, его адрес – не дом и не улица, его адрес – Советский Союз или как там бишь его – Союз Независимых Государств. Мы наложили арест на почтово-телеграфную корреспонденцию, поставили телефон на прослушку (чего стоило шефу выбить точку – это одному ему известно!) и стали ждать. Точнее, заниматься своими делами, которых у нас и без Самбиста выше крыши.
Через три дня в доме Валентины Николаевны зазвонил телефон. В трубке раздался голос Самбиста, который могла слышать, конечно, не только его тетя, но и много других людей. Таких, как я и Железняков.
– Т-тетя Валя, – последние дни для Самбиста даром не прошли, он заикался больше, чем раньше. – З-здравствуй.
– Гена! Что же ты делаешь, негодник?! Мы тут все извелись, я себе места не нахожу.
– Так п-получилось.
– За тобой милиция приходила. Что ты натворил?
– Нич-чего… Я…
– Совсем ты не жалеешь ни меня, ни Женьку. Как ты мог?
– Они нап-путали все. Тетя Валя, не п-плачь. Так п-получилось…
– У тебя все время так получается…
– Я дома буду через месяц. В т-три девушка зайдет. Б-блондинка. Надя. Дай ей т-триста долларов, в б-буфете я запрятал. Дж-жинсовую куртку. И плеер с кассетами «Ч-черный кофе» и «Стрелки»…
– Гена, я требую, чтобы ты пришел домой. А потом в милицию. Если не виноват, разберутся и отпустят.
– Ничего ты не п-понимаешь. Так г-гадско все получилось. П-потом расскажу. Женьке скажи, чтобы м-машины мыть не х-ходил с Васькой. Все уши п-п-поотрываю.
– Гена…
Гудки.
Звонил Гена из телефона-автомата. Дитя малое – плеер ему подавай и «Черный кофе»…
Надя – худая, очень юная, в мини-юбке и с излишней косметикой блондинка – появилась в точно назначенное время. Она вошла в квартиру и вскоре вышла оттуда с объемистым целлофановым пакетом. Он раздулся от джинсовой куртки и большого китайского термоса. Валентину Николаевну, скорее всего, взяло сомнение, что такое юное белокурое создание прокормит прожорливого мастера спорта, и послала племянничку супа. Блондинка, стуча каблуками и не оглядываясь, направилась к метро «Автозаводская». Задержалась у ларька.
– Сейчас затоварится и в метро нырнет, – вздохнул Железняков, раскуривая сигарету и опуская боковое стекло – в отверстие устремился струйкой дымок.
Блондинка купила бутылку «Чин-Чина», пачку сигарет и пошла ко входу в метро.
– Черти ее дери, – хлопнул по панели Железняков. – Нет чтобы на такси прокатиться.
– Придется тебе и Саше ее провожать.
В метро рации не работают, а вслед поезду по рельсам на «жигуле» не пристроишься. Приходилось разделяться.
– Я в контору, буду сидеть на телефоне и со спецназовцами ждать звонка, – я взял микрофон рации. – Говорит Первый. «Тяжелые», отбываем на базу.
Железняков вышел из машины. Я включил двигатель и тронулся с места. За мной пристроилась синяя «Ауди» отряда милиции специального назначения – нашего муровского подразделения, созданного для задержания вооруженных преступников. В былые времена мне пришлось послужить в нем и быть на одной из операций сраженным вражьей пулей. Понятное дело, не до смерти.
На Петровке я и двое бойцов просидели в моем кабинете сорок минут. Бойцы были слегка на взводе. Им хотелось, чтобы у меня все вышло и чтобы нашелся клиент, которого брать. Спецназовец, которого не тянет на горячую работу, – уже не настоящий спецназовец. Лезть под пули, на амбразуры можно только на энтузиазме, поскольку деньги за ратный труд получают ребята слезные, куда меньше, чем занимающиеся на рынках поборами богатыри из муниципальной милиции. За сотню баксов бросаться на чеченские амбразуры и освобождать заложников – в мире больше таких чудаков не найти. А у нас есть. По энтузиазму мы впереди планеты всей.
