Я кивнул.
– Что в нем было? Про паспорт и деньги я знаю. Что еще?
– Не знаю, – прошелестела Китти. – Вася ведь мне не все говорил...
– Спросите ее, что ей досталось из того чемодана, – бросила мне Изабель по-французски. – И дайте девчонке понять, что ее можно притянуть за сокрытие краденого.
– Что она говорит? – со страхом спросила Китти.
– Что ты дура, знамо дело, – высказалась знатная переводчица Маруся и отвернулась.
– В том чемодане были кольца и одежда, – напомнил я. – Ну же, Китти, что еще? – Она глядела на меня, явно не понимая, что начинало меня раздражать. – Вы видели чемодан? Василий рассказывал вам, что он в нем нашел?
– Он мне платье дал, – пробормотала Китти, окончательно теряя голову. – Еще, говорит, там платки были... галстуки какие-то... все вперемешку...
«Ага, ага, – понял я. – А все потому, что Леманну и Келлер пришлось покидать город в спешке...»
– А колец он мне не дарил... – Китти мяла и комкала в руках платок, избегая моего взгляда.
– Документы какие-нибудь были в чемодане? – напрямик спросил я. – Вспомните, Китти, это очень важно.
– Да нет, ничего... – бормотала она. – Только платье мне дал... и все...
– Кольца себе заныкал, – подала голос Маруся, – а ей, значит, тряпки. И бумагу на завертки.
– Какую бумагу? – спросил я.
– Да синенькие такие листочки, – робко ответила Китти. – Все исчерканные, некрасивые... На тебе, говорит, пригодятся что-нибудь завернуть. Все едино бумага...
У меня потемнело в глазах.
– Синенькие листочки? Восемь штук? Чертежи? Отвечай! – Я рванулся к Китти и затряс ее за плечи. – Так? Он их нашел, когда отвалилась крышка?
– Да вроде... – бормотала Китти, не понимая причины моей ярости. – Да они совсем грязные были, те бумажки... куда их на завертки...
– Чертежи... – простонал я. – Скажи мне наконец, там были чертежи? Да?
– Ну, да...
– Господи боже мой!
Новая волна аплодисментов потрясла цирк. Клоуны выскочили из-за кулис, причем рыжий шел на руках. На лице его была нарисована идиотская улыбка.
Запрокинув голову, я хохотал...
И никак не мог остановиться.
ГЛАВА XXIX
Какие только варианты я не держал в уме! Пытался предусмотреть и то, и это, предугадать тут, просчитать там! Ведь на кон было поставлено благополучие самой империи, и за чертежами на синих листках охотились агенты по меньшей мере трех держав, если считать и баронессу Корф! Что же должен был сделать Васька Столетов, если ценнейшие документы волею судьбы оказались у него? Он неминуемо должен был попытаться продать их, потому что ему самому они были ни к чему. Но откуда, откуда же железнодорожный вор мог знать ценность голубеньких листков? Что там на них было написано: направлено на утверждение? Мало ли что направлено, в самом деле... Бумага есть бумага, а значит, вполне подойдет для того, чтобы заворачивать в нее, скажем, сыр. А не сыр, так колбасу, черт побери! Потому что Васька Столетов, как и все дураки на свете, был донельзя практичен. Говорят, практичность – признак ума. Ничего подобного, как раз наоборот – признак его ограниченности! Во все времена практичные люди вязнут в тине повседневности, а мир двигают вперед фантазеры, мечтатели и чудаки, которых практичные люди, к слову сказать, от души презирают.
К черту практичных людей! Сейчас эта девушка с испуганным взором, которая так вздрагивает при каждом новом раскате моего смеха, скажет мне, что она уже успела употребить чертежи на хозяйственные нужды. И тогда, честное слово, я не знаю, что с ней сделаю.
А что я с ней сделаю, в самом деле? Если чертежи пропали, то все бесполезно. Значит, все мои поиски были напрасны, и я никогда не смогу выбраться из N, и мадемуазель Плесси не захочет выходить за меня замуж...
Если, конечно, она и в самом деле мадемуазель Плесси.
– Что-то я сегодня не слишком понятлив, – снова повернулся я к Китти. – Давай-ка с самого начала. Василий Столетов обнаружил в украденном чемодане чертежи на голубой бумаге. Ему самому они были ни к чему, и он отдал их тебе. Так?
– Так, – пролепетала Китти.
– Посоветовав употребить их на завертки. Так?
– Д-да...
– А где чертежи теперь? – безнадежно спросил я. – Что ты с ними сделала?
– Но я же вам сказала... На что мне такие грязные бумажки?
Китти пару раз озадаченно моргнула. И, честное слово, я не самый злой человек, но руки мои сами собой стали сжиматься в кулаки.
– Я их положила в уголочек, думаю, может, пригодятся. Мусор заворачивать, к примеру... А потом пришел тот господин...
– Что за господин? – насторожился я.
– Да не знаю... – недоуменно отвечала Китти. – Спросил, нет ли у меня старой бумаги какой, которая мне не нужна. Я решила, что он старьевщик, хотя для старьевщика он был... был хорошо одет слишком... Ну, я и отдала ему бумажки. Он хотел мне заплатить, да что уж я... за такую ерунду деньги брать... А что?
Я сидел в полном оцепенении, смотрел на ее хорошенький носик, на лилейную шейку... И думал о том, как хорошо было бы эту шейку сдавить покрепче. О нет, господа присяжные заседатели, вы не понимаете... Наш мир погубят не умные люди, не те, кто борется с холерой, оспой, смертоносными болезнями, не те, кто строит мосты и железные дороги, создает мелодии и пишет стихи... Нет, наш мир погубят равнодушные, безмозглые дураки, лишенные сердца и воображения, те, кто способен заворачивать сыр в нотные листы Бетховена и из цилиндра устраивать ночной горшок... Тьфу!
Так, довольно эмоций. Возвращаемся к нашим баранам...
– Держу пари, к твоим соседям старьевщик не заходил, – резко сказал я. – Как он выглядел?
– Ну, я не знаю...
– Вспоминай поживее, мне некогда с тобой тут возиться! Когда именно он появился, хорошо одетый господин?
– Позавчера... нет, по-моему, раньше. Я не помню...
– Приметы у него какие-нибудь особые были? – Я достал свою записную книжку. – Вспоминай же, Катя!
В публике вспорхнул смешок. Я поднял голову и увидел, что на арене появился третий клоун. Был он серьезен, сосредоточен и, пожалуй, самую малость даже мрачен.
– Ой, еще один! – восторженно взвизгнул какой-то зритель.
В следующее мгновение клоун достал из-за отворота своего пестрого костюма револьвер и, почти не целясь, выстрелил Китти в голову.
* * *
Публика, завороженная представлением, поначалу решила, что последовал очередной трюк, но когда девушка– зрительница упала, обливаясь кровью, а клоун выстрелил снова, на сей раз в меня, женщины пронзительно закричали, а мужчины, поняв, что дело нечисто, повскакивали с мест. Послышался треск опрокидываемых стульев, кто-то бежал к выходу, кто-то причитал во весь голос, мальчишки пронзительно свистели, и в толпе наверняка несколько расторопных воров не забыли завладеть чужими кошельками. Люди метались, сталкивались друг с другом, конферансье выбежал на арену и умолял публику успокоиться, но, по-моему, его слова только увеличили всеобщую панику. А стрелявшего, разумеется, к тому времени и след простыл.
