Она ослепительно улыбнулась мне, подала билет кондуктору и поднялась в вагон.
Локомотив протяжно свистнул. Рубинштейн подошел к кондуктору и сунул руку в карман. Недоумение показалось на его лице.
– Прошу вас, сударь, не задерживайте отправление поезда, – сказал кондуктор.
– Да ведь билет был здесь, я сам положил его сюда... – бормотал игрок. – И паспорт... – Он поискал и в других карманах, но ничего не обнаружил. – Федор, – обратился он к рыжему, – ты не знаешь, куда я дел билет?
Амалия была уже в вагоне. Я видел, как она села у окна и помахала мне рукой. Прозвучал третий свисток.
– Сударь, где ваш билет?
– Да был он у меня! – кипятился авантюрист. – Ума не приложу, куда я мог его деть! Акробат, поищи у себя в карманах!
– Да ты что, совсем с ума сошел? – возмутился рыжий, но Рубинштейн так посмотрел на него, что он поспешно стал выворачивать карманы.
Я отвернулся, скрывая улыбку.
– Поезд отправляется, дамы и господа! Осторожно! Поезд отправляется!
Рубинштейн яростно препирался с кондуктором, но тот, не слушая его, уже поднялся в вагон. Состав тронулся с места, и я еще видел, как на прощание молодая женщина, сидящая у окна, махнула мне рукой.
– Счастливого пути, Амалия! – сказал я. И про себя добавил: – И вам тоже, Изабель!
Рубинштейн подошел ко мне, горячо сетуя на вокзальных воров и их неуместную жадность. Акробат меж тем спокойно уселся на груду чемоданов и стал ковыряться зубочисткой в зубах.
Я посоветовал огорченному авантюристу составить жалобу в полицию по всей форме и ушел. Больше, во всяком случае, мне на вокзале было нечего делать.
И теперь, когда мои записки подошли к концу, я точно знаю, чем они будут начинаться. Для читателей я поставлю инициалы посвящения, которые они вряд ли удостоят пристальным вниманием. Но для меня эта книга навсегда посвящается
несравненной Амалии Константиновне,
баронессе Корф,
которая удостоила меня своей дружбы, —
женщине, которой я обязан всем, что я имею,
и которую не забуду никогда,
пока я жив.
Аполлинарий Марсильяк,
Санкт-Петербург, 1884 год.
