Нет, внезапно сказала себе молодая женщина, не стоит его вмешивать во все это. Он ничего не знает о ней, ничего не знает о ее жизни. Он не имеет представления даже, чем рискует, помогая ей. Он просто благородный человек, повелитель слов, который снимает звезды с неба и украшает ими свои стихи, человек, которому грезятся синий ветер и деревянные дожди, человек, который может сочинить поэму даже о чистом листе. И ее мир, мир секретов, интриг и предательства, – не для него.
– Должна заметить вам, сударь, – заговорила Амалия, – я не понимаю, с чего вы решили…
– Я слышал его последние слова, – просто сказал Нередин. – Этот мерзавец вымогал у вас деньги? Он шантажировал вас? – Амалия молчала. – Если вы боитесь за ваши тайны, сударыня, вы можете быть спокойны. Я никогда их не предам.
Амалия вздохнула и спросила – без гнева, без раздражения, совершенно будничным тоном:
– Что именно вы слышали?
Нередин замялся. Ему не хотелось повторять то, что он услышал, но раз она хочет знать…
– То, что он говорил о вашем… о вашем приемном сыне. И его угрозу рассказать все вашему мужу. Тут я не выдержал. Если бы я не вмешался, госпожа баронесса, я… я бы считал себя самым жалким из людей.
Поэт попытался улыбнуться, но в глазах его была тревога. Он внезапно понял, что своим поступком, вероятно, спровоцировал оскорбленного шантажиста выполнить свою угрозу. Таким образом его рыцарское вмешательство ни к чему хорошему не привело, и более того, возможно, даже ухудшило ситуацию. Он заметил на столе визитную карточку и взял ее, брезгливо держа кончиками пальцев.
– Барон Отто-Юлиус Селени… Из старинной семьи, судя по всему. Странно, что за нанесенное ему оскорбление он не вызвал меня на дуэль. – Алексей скомкал карточку и бросил ее на стол. – Что ж, тогда я сам вызову его на дуэль и убью, чтобы негодяй больше не мог вредить вам, и дело с концом. – Он повернулся к двери.
– Постойте, – окликнула поэта Амалия. – Сядьте, Алексей Иванович.
– Но, госпожа баронесса…
– Сядьте, прошу вас. Нам надо поговорить.
И в самом деле, ей надо было многое сказать. Конечно, она признательна ему, но не стоит доводить дело до дуэли… потому что она не любит дуэлей вообще, а венгерский барон наверняка на дуэлях не дерется, в их ведомствах к таким вещам относятся весьма неодобрительно. Но про ведомства ни в коем случае упоминать нельзя. И вообще Селени, допустим, ее бывший поклонник, который слишком много значения придает разным слухам. В сущности, он вполне приличный человек, но порою ведет себя так, словно приличия перестали для него существовать. Можно намекнуть, что барон предлагал ей руку и сердце, а когда она отказала, рассердился. В гневе мужчины порой совершают такие необдуманные поступки…
Пока в мозгу Амалии одно за другим проносились все вышеназванные спасительные соображения, Алексей Нередин неожиданно согнулся на стуле и зашелся в приступе кашля. Недавнее напряжение сил не прошло для него даром. Он задыхался, судорожно ловил воздух ртом, лицо его побагровело… Видя, что с ним происходит, Амалия вскочила и, не мешкая, бросилась за доктором Гийоме.
Приступ оказался столь сильным, что Нередин потерял сознание. Слуги отнесли его в спальню, и больные заметили, что доктор вышел оттуда лишь через полчаса. Амалия, шедшая за ним следом, что-то спросила у него, но он ответил ей так резко, что Рене потом пришел извиняться за своего коллегу. Однако баронесса вовсе не сердилась на грубость доктора. Она сама прекрасно понимала, что была причиной приступа у поэта, и ее не на шутку мучила совесть.
– Я не удивлюсь, – заметила Катрин, – если он из-за нее умрет. Есть женщины, которые всем приносят неприятности… И даже несчастья, – добавила девушка вполголоса, но почему-то ее услышали все.
Уилмингтон нахмурился. Он не был поклонником баронессы, но все-таки она была настоящая lady, и замечание невесты немного его покоробило. Шарль де Вермон только улыбнулся и подкрутил ус. Он отлично помнил, что у Амалии в санатории было больше всего почитателей среди мужчин, и успел заметить, что Катрин ревновала ее. Интересно бы еще понять почему. Ведь Катрин и так вытянула самый счастливый билет из всех возможных в ее положении и собиралась выйти замуж за набитого деньгами английского олуха, который к тому же был серьезно болен. Если она его переживет, у нее есть шанс унаследовать приличное состояние; и Шарля забавляло, что маленькая стяжательница будет недолго пользоваться плодами своего расчетливого коварства. Он всегда был о людях невысокого мнения, но почему-то ему представлялось, что Амалия никогда бы не оказалась на месте очаровательной француженки с такими обманчивыми газельими глазами и столь же обманчивым скромным видом.
– Когда вы собираетесь пожениться? – спросила Эдит у Уилмингтона.
И разговор перешел на более приятные темы – платье для невесты, выбор места венчания и возможность бракосочетания в мэрии без излишней помпы. Катрин, смущаясь, говорила, что одной мэрии ей вполне будет достаточно, потому что она не гонится за внешним блеском и вообще так любит Уилмингтона и так дорожит им, что не хотела бы лишний раз утомлять его. Порозовевший англичанин, тайком взяв ее за руку, тотчас объявил, что не посмеет лишать свою невесту свадебной церемонии. Разумеется, они поженятся в церкви, как только уладят все формальности, ведь он все-таки гражданин другой страны.
«До чего же они все отвратительны! – подумала в сердцах Натали, выходя из гостиной, где как раз обсуждали, кто будет подружкой невесты. – Ни до чего им нет дела, кроме их мелких интрижек. Мадам Карнавале умерла, и уже на следующий день о ней никто даже не вспомнил. Про итальянца они тоже забыли, хотя еще утром делали вид, что его судьба их взволновала. Притворщики, кругом одни притворщики! Бедный Алексей, может быть, умирает, а англичанин обжирается кексами, и все ему мало, Эдит хихикает своим противным голоском, а Катрин томно намекает на то, как она будет счастлива. Совершенно никчемные люди, которые никогда не создадут ничего стоящего: не распишут Сикстинскую капеллу, не сочинят поэму, которая останется в веках. Но они будут жить… а человек, который в сто тысяч раз ценнее их, может умереть. Боже, боже, ну отчего так несправедливо? Забери их всех, но пусть только Нередин останется в живых!»
Художница увидела, как доктор Гийоме спускается по лестнице, и поспешила к нему.
– Месье доктор… Моему соотечественнику нехорошо, и… у нас принято поддерживать друг друга… не оставлять в беде… Вы не разрешите мне посидеть с ним? Я так волнуюсь за его здоровье…
Ей показалось, что Гийоме взглянул на нее с раздражением, и она не ошиблась.
– Я уже приставил к нему сиделку, – сухо сказал доктор. – Вам и госпоже баронессе нечего там делать. Завтра утром, если ему будет лучше, можете его навестить, но ненадолго.
Натали достаточно хорошо знала Гийоме и понимала, что спорить с упрямым доктором совершенно бесполезно. Из его слов она уяснила, что Амалия, по-видимому, тоже хотела ухаживать за поэтом, однако Гийоме и ей дал от ворот поворот. Но все же это было слишком слабое утешение. Художница сухо попрощалась и ушла, чувствуя, как на глазах выступают слезы; но она не хотела, чтобы их видели посторонние. Все в санатории, начиная с персонала, – грубые, равнодушные, бесталанные животные, которые не могли идти ни в какое сравнение с ее любимым поэтом. Остаток дня она посвятила рисованию, и на всех ее рисунках была не то Снежная королева, не то злокозненная ведьма, которая кое-кому могла показаться до странности похожей на баронессу Корф…
