После приема лекарства поэту полегчало, и он погрузился в сон. Несколько раз Алексей просыпался и снова принимался дремать; и сны его под влиянием снотворного получились цветные, фантастические и диковатые, он невнятно говорил что-то и вскрикивал. В очередной раз проснувшись в поту, привстал на постели. В окна смотрелась сиреневая южная ночь, в кресле у изголовья дремала сиделка, мадам Легран. Он потянулся за бумагой, но опрокинул что-то по пути, и сиделка проснулась.
Это была круглолицая, очень спокойная женщина лет тридцати пяти. Нередин знал, что ее муж был врач, самоотверженно изучавший заразные болезни, от одной из которых он в конце концов и умер. Хотя мадам Легран рано овдовела, она никогда не роптала на судьбу; и ее восторженное отношение к науке, унаследованное от мужа, ничуть не изменилось, хотя самого близкого человека на свете она лишилась именно из-за этой науки. Несмотря на то что она была всего лишь сиделкой, доктор Гийоме уважал ее не меньше, чем врачей. Характер у нее был ровный, больным она внушала доверие и в санатории считалась незаменимой помощницей.
– Вы что-нибудь хотите, месье? – спросила мадам Легран своим глубоким приятным голосом, зажигая лампу. – Дайте-ка я померяю вам температуру. Вы очень нас всех напугали.
– Нет, – сказал Нередин хрипло, – со мной все хорошо. Вы не дадите мне бумагу? И карандаш.
Мадам Легран покачала головой, однако все же дала ему то, о чем больной просил. Нередин набросал на бумаге несколько строчек, но присутствие постороннего человека мешало ему, и к тому же у него начала кружиться голова. Видя, что он побледнел, мадам Легран забрала у него листки.
– Спите, месье… Утром вам будет лучше, тогда вы и закончите вашу поэму.
Поэта почему-то позабавила эта манера французов любое стихотворение называть поэмой. Мадам Легран накрыла его одеялом и выключила свет. И Нередин вновь заснул – на сей раз спокойным, крепким сном без сновидений.
Пока он спал, в одной из комнат дома страдающий от бессонницы человек поднялся с постели. По дороге проехал экипаж, простучали подковы, вдали залаяла собака, и все стихло. Не зажигая света, человек несколько раз прошелся по комнате. Толстый ковер скрадывал шаги, и неизвестный был рад, что никто не мешает ему думать.
Он извлек из кармана сюртука письмо в конверте, покрытом штемпелями, зажег лампу и еще раз перечитал его, после чего долго сидел на постели без движения. Наконец поднялся, достал коробок спичек и зажег одну из них. Держа конверт над пепельницей, он поднес к нему спичку и стал смотреть, как пламя пожирает бумагу. Теперь оставалось лишь письмо – листок почтовой бумаги, густо исписанный с двух сторон неровным, прыгающим почерком. Человек перечитал его и, чиркнув новой спичкой, хотел сжечь и письмо, но заколебался. Спичка продолжала гореть, и он спохватился только тогда, когда пламя опалило ему пальцы. Чертыхнувшись, бросил спичку в пепельницу, сунул письмо в карман, бросил беглый взгляд на часы и стал одеваться.
Глава 19
Я спущусь на самое дно весны,
Расскажу, какие тебе снятся сны.
В черной глади реки отразится лицо,
И померкнет свет заблудившихся солнц.
Я пойду вдоль закатов прощального дня,
Где никто никогда не отыщет меня.
Засмеется кто-то из глади воды,
И заплачут пылающие цветы.
Нередин поморщился. В окно ломился солнечный день, и чертящие над морем зигзаги чайки перекликались так задорно, так радостно, что у него невольно сжалось сердце. Он сидел в постели, опираясь спиной на подушки, а на стуле возле изголовья примостилась Натали с листком в руках. На листке были набросаны те самые строки, которые он сочинил ночью и потом долго редактировал.
– «Из глади» или «под гладью»? – спросил поэт.
– Не знаю, – смущенно ответила девушка.
Алексей покачал головой и провел рукой по лбу.
– Плохо, – внезапно сказал он. – Все плохо. Не стихотворение, а какой-то бред.
Натали умоляюще посмотрела на него. Самой ей стихотворение очень понравилось. Впрочем, как и все, что выходило из-под пера поэта.
– Слишком вычурно, – продолжил Нередин с ожесточением, – слишком по-декадентски. Никуда не годится.
Он закашлялся, Натали побледнела, как смерть, и приподнялась, чтобы звать на помощь, но кашель быстро прошел.
– Неужели тут всегда такие яркие краски? Еще немного – и я начну сожалеть о нашей зиме… – произнес поэт капризно, глядя за окно. – Он осекся и приподнялся на подушках. – А с кем там баронесса? Опять с французским офицером?
Амалия и впрямь прогуливалась по берегу, а рядом с ней вышагивал Шарль. Вид у шевалье был хмурый, он покусывал изнутри губу и смотрел мимо собеседницы.
– Значит, вы не знаете, кто мог отправить вам то письмо? – уже в который раз спросила Амалия.
– Честное слово, я не понимаю… – проворчал Шарль. Резко остановился и заложил руки за спину. – Зачем оно вам?
– Представьте себе, я по природе очень любопытна, – ответила молодая женщина, ничуть не погрешив против истины. – И мне не нравится, когда пропадают письма.
– Мне тоже, – согласился офицер, – особенно когда эти письма адресованы мне. Однако отправитель не дядюшка Грегуар – вчера я послал ему телеграмму и уже получил ответ. Он жив и до отвращения здоров, так что с его стороны наследства мне ждать не приходится. Тетушка Адель тоже жива, утром пришло от нее письмо. В общем, все чувствуют себя прекрасно… кроме меня, конечно.
– Шарль, – мягко сказала Амалия, касаясь его руки, – меня интересует, кто из ваших знакомых, друзей или сослуживцев мог послать вам письмо в Африку, думая, что вы еще там. Те, кто знает, что вы в санатории возле Ниццы, в счет не идут. Подумайте, пожалуйста, это очень важно. От кого вы получали письма, когда были в Африке?
– Да все от тех же, – с недоумением отвечал офицер. – Родственники, кое-кто из парижских знакомых, дамы… – Он хитро поглядел на Амалию. – Послушайте, уж не ревнуете ли вы меня? Нет, я, конечно, польщен… особенно в моем нынешнем состоянии, когда я представляю собой форменную развалину.
– Некоторые развалины, Шарль, смотрятся гораздо выгоднее многих современных построек, – сказала Амалия, интонацией придав фразе еще больше двусмысленности.
Офицер не выдержал и рассмеялся. Он находил чертовски пикантным, что хорошенькая молодая женщина не лезла за словом в карман и не корчила из себя недотрогу, в отличие от некоторых.
Но смех перешел в кашель. Шарль прижал платок к губам, а когда отнял его, на платке было красное пятно.
– Вот так все и кончается, – произнес он мрачно. – Стоило выжить на проклятом Африканском континенте, чтобы потом умирать в санатории здесь… Лучше бы я там погиб от английской пули, честное слово.
Он спрятал платок и через силу улыбнулся Амалии.
– Расскажите мне о ваших знакомых, Шарль, – попросила молодая женщина.
