– Извини, что-то понесло меня вчера. Я так про соседку не думаю, честное слово. Наболело просто…
* * *
Третий сон – когда уже более-менее стала разбираться в церковной жизни. Я подружилась с семьей нашего священника и стала как бы семейным врачом у них. Часто, очень часто болели его дети – двое детей, мальчик и девочка. Болела и матушка, и сам священник: кашель, простуда, пневмония, и снова все сначала.
Я устала. Устала их лечить, устала за них бояться.
Иногда мне казалось, что батюшка плох, и я реально переживала за его жизнь. И уколы кололи, и травы пили, и все, что знала, и чего не знала – все делали.
Вечером молилась я:
– Господи! Что мне делать? Как мне их лечить? Я боюсь, не умрет ли батюшка.
А ночью вижу: стою я перед длинным столом, за которым молодой, но совершенно седой человек, очень спокойный. Позою и лицом похожий на «Девочку с персиками», только с длинными и прямыми седыми волосами.
– Ты не должна бояться, – говорит он мне, – пока волосы отца Александра не станут такими белыми, как мои, он епархии не сменит. Спокойно лечи его как лечила. Теперь спрашивай, что еще хотела спросить.
А я хотела спросить о монашестве. Очень хотелось иногда оставить все и уйти в монастырь. А муж, а дети? Временами сердце разрывалось от несоответствия этого стремления и всего того, что приходилось делать ежедневно.
Я не задавала словами своего вопроса, а только услышала ответ:
– Не обязательно монахом быть на земле. Можно и на небесах быть монахом. Не рвись!
Я проснулась совершенно спокойной. Ушел у меня мучительный страх за батюшку и за семью его. Насчет монашества – тоже как бы легче стало, перестало мучить.
Через месяц подарил мне батюшка «Письма Оптинских старцев», и там, в одном из писем, прочла я о том, что есть такие люди, которые становятся монахами на небесах, уже после смерти. Так подтвердился мой сон. Осталось только удостоиться этой небесной чести.
Вот такие три сна. Три сна как вся жизнь.
И стихи, посвященные другу моему, священнику, отцу Александру.
* * *
Пусть я внутри или снаружи
В весенний дождь и летний зной,
Но храм стоит,
Священник служит,
В кровь обращается вино.
Как долго мне сопротивляться,
Стремиться вдаль, судьбу творить.
Но горько – лгать и притворяться,
А сладко – правду говорить.
И жизни каждое мгновенье
Сложив у верстовых столбов,
Я буду ждать благословенья,
И – преломления хлебов.
И как дорога ни закружит,
Но знает сердце все равно —
Что храм стоит,
Священник служит,
В кровь обращается вино.
5
Следующий вызов – в дом постройки то ли позднего Сталина, то ли раннего Хрущева.
Тихо доживающая свой век трехэтажка, со своим грибком на стенах, со своими мышами и кошками, со своей скрипучей деревянной лестницей.
Здесь, в одной комнатке двухкомнатной коммунальной квартиры, живут бабушка с внучкой. Эту комнатку бабушка получила после отселения, по суду от собственной дочери-наркоманки. Сюда же забрала и внучку – так и живут вдвоем, матери и отцу девочки дверей не открывают. А чего открывать – если придут, так только украдут чего-нибудь, и все.
Комнатка бедная, но чисто. Бабушка ненамного меня старше, но выглядит настоящей бабушкой. На лице – застывшее выражение заботы, обиды, и еще чего-то – безнадежности, что ли.
Девочка простужена. Стараюсь выписать лекарства недорогие, но проверенные. Бабушка обычно все назначения выполняет. Сижу у них чуть дольше, чем надо. Поговорили и о ценах на продукты, и о рано наступившей осени. И только в конце разговора она оттаяла чуть-чуть и говорит:
– У дочери обнаружили… что она ВИЧ-инфицирована. СПИД у нее. Сама позвонила, сказала, что надо малышку тоже проверять.
– Проверили?
– Да, слава Богу, у девочки ничего нет.
– Вот уж действительно слава Богу!
С тяжелым сердцем покидаю этот маленький дом. Хорошо, что бабушка жива, хорошо, что за внучкой смотрит. Бывают и хуже варианты.
Что же это с нами случилось, а? Что будет с нами, когда умрут наши бабушки?
* * *
Я верю, верю, что можно избавиться и от наркомании. Трудно, но можно, с Божьей помощью.
Конечно, мой собственный опыт не совсем типичен. Ведь я была наркоманкой – от боли, а не для кайфа. Но я прекрасно помню, как это было! Я помню ощущение! Я помню тягу. Я помню, как ходила кругами вокруг процедурного кабинета, ожидая минуты укола.
Ходила, хотя ходить, от боли, было невмоготу. Я помню свою истерику, когда мне вкололи седуксен – вместо омнопона!
Тогда, как только диагноз мне был поставлен, меня перевели в самое лучшее в Ленинграде спинальное отделение, уложили на щит. Кончились слезы и сопли, начались будни – лечение, подготовка к операции. Пришел мой лечащий доктор, огромного роста мужик по фамилии Гарбуз и говорит:
– Наркотиков больше не получишь!
– Доктор, я не могу, у меня такие боли!
– Все, ты уже у нас, боли у тебя пойдут на спад! Переходим на анальгин с димедролом.
Я, конечно, мучилась первое время. Это сейчас я понимаю, что переживала ломку. Как меня выворачивало! Капельницы, огромные шприцы анальгина с димедролом – сначала по три ампулы того и другого, потом по две, потом по одной. Когда по одной – это уже все прошло, остался только невроз, страх.
Боль действительно прошла, и вот наступил тот день, когда я сказала:
– Давайте я попробую сегодня заснуть просто с таблетками.
Это произошло ровно через месяц после поступления в это отделение.
То есть в достаточно жестких условиях можно пережить и ломку, и тягу. Ни на чем – на анальгине с димедролом.
Самое важное – тот самый момент мотивации, который я называю про себя «любовь к жизни». Мне хотелось Жить! Я слишком дорожила жизнью, своим сознанием, своим как бы расположением внутри жизни, чтоб спустить все это за пару ампул морфина.
У тех, кто погибает сейчас, нет ее. Нет любви к жизни. Среди прочих аспектов и причин – у них нет любви. У них нет любви – хоть к чему-нибудь, хоть к кому-нибудь, даже к своим детям, даже к себе.
Погибающие без любви – погибающие без Бога.
И мы, бабушки и дедушки, смотрим им в след и судорожно обнимаем внуков, пытаясь удержать хотя бы их у разверзающейся бездны.
Помилуй, Господи, и бабушку, и внучку! Помилуй, Господи, и дочь, и зятя.
Выведи их, Господи, неисповедимыми путями твоими, выведи их туда, где сгорают в любви твоей все прегрешения наши, вольные и невольные!
