– Что вы себе позволяете? – вскинулся акцизный чиновник. – Сударыня, это… это просто возмутительно! Я… я доложу куда следует! Не думайте, что если вы уничтожили… сожгли… – Он находился в таком состоянии, что готов был броситься на Амалию, но остановился, заметив у нее в руке хлыст.
– Вы, Сергей Сергеевич, глупы, – еще спокойнее проговорила Амалия. – Просто глупы. В следующий раз, когда будете подделывать вексель, помните, что слово «восемьсот» пишется с мягким знаком. Покойный Савва Аркадьич обладал скверным характером, но писал он грамотно и грамматических ошибок не делал. Зря вы взялись не за свое дело, малоуважаемый господин Пенковский. А теперь – убирайтесь из моего дома. – Она указала глазами на дверь. – И чтобы я больше вас здесь не видела!
Бормоча какие-то невнятные ругательства, Пенковский попятился к двери, взялся за ручку, хотел на прощание сказать какую-то дерзость, но покосился на хлыст и передумал.
– Вы за это ответите! – только сдавленно прошипел он. И, чтобы отвести чувства, грохнул дверью с такой силой, что она чуть не слетела с петель.
Амалия пожала плечами, положила хлыст на место и кликнула Дмитрия. Когда слуга явился, на лице его было написано такое почтение к новой хозяйке, что Амалии хватило одного взгляда, чтобы понять – тот все слышал.
– Дмитрий, когда бы господин Пенковский сюда ни явился, меня для него нет. И для его жены тоже. – Амалия поморщилась и добавила: – Пусть убираются ко всем чертям!
Она не знала, да и знать не могла, что это было одним из любимых выражений покойного судьи. Услышав знакомые слова, Дмитрий вытянулся в струнку, и почтение на его физиономии сменилось выражением прямо-таки священного ужаса.
– И никаких гостей сегодня больше не принима-ть, – продолжила Амалия в сердцах. – Хватит с меня покамест визитеров!
Однако ей все же пришлось принять еще одного гостя. Вернее, гостью. Ближе к вечеру по аллее, усыпанной желтым песком и покрытой лужами после недавнего дождя, проскрипели колеса элегантного ландо. До Амалии донесся глухой голос Дмитрия, но затем он смолк.
Через минуту в дверь заглянула Лизавета, и ее лицо, искаженное страхом, Амалии инстинктивно не понравилось.
– В чем дело? – довольно сухо спросила она, откладывая в сторону том душещипательного романа, изданного в 1807 году.
– Амалия Константиновна… госпожа баронесса… – Лизавета явно не знала, с чего начать. – Там… там… Вы должны это увидеть!
Амалия поднялась с места и вышла в гостиную. Величественная дама в светлом платье, заслышав ее шаги, обернулась. Возле камина стоял, пошатываясь, Дмитрий, и даже сизый нос его побелел от ужаса.
– А… э… – начал он, когда Амалия появилась, но больше ничего не смог сказать и только беспомощно указал на гостью.
– Наконец-то! – воскликнула дама и, прищурясь, оглядела нашу героиню с ног до головы. – Вы его спутница жизни? Может быть, дальняя родственница? Впрочем, неважно. Я Любовь Осиповна Севастьянова, супруга покойного Саввы Аркадьича. И я приехала сюда из Парижа, чтобы вступить в законное владение Синей долиной и прочим имуществом моего безвременно усопшего мужа.
Глава 2
Юноша
Одной Татьяной поражен,
Одну Татьяну видит он.
«Евгений Онегин», глава восьмая
Тут был один диктатор бальный,
Прыгун суровый, должностной;
У стенки фертик молодой
Стоял картинкою журнальной,
Румян, как вербный херувим,
Затянут, нем и недвижим.
«Евгений Онегин», глава восьмая
1
– Степан Александрович, пойди сюда!
Бывший акцизный поднял глаза от объявления, которое он составлял для очередной газеты, и неприязненно поджал верхнюю губу. В объявлении указывалось, что всякого, кто укажет местонахождение Натальи Георгиевны Севастьяновой, урожденной Лапиной, скрывшейся из дома 9 сентября 188… года, ждет награда от автора объявления, буде сии сведения окажутся верными. Это, конечно, было куда важнее, чем призыв тетки, поэтому Севастьянов нахмурил брови и стал поправлять текст, который, по его мнению, получился недостаточно выразительным.
– Степан Александрович! – плачущим голосом воззвала Настасья Сильвестровна.
Серенькая кошка по кличке Мышка, которую Севастьянов подобрал в прошлом году у городских ворот, подошла к хозяину и стала тереться о его ногу. Степан Александрович рассеянно погладил животное, которое замурлыкало от его прикосновения, и зачеркнул конец фразы.
– Племянник, ну где же ты? – Произнося сей вопрос, Настасья Сильвестровна вошла к нему в комнату. – Вообрази, что такое! Жена Саввы Аркадьича, оказывается, не умирала!
– Как это? – мрачно спросил Степан Александрович.
– А вот так! – И Настасья Сильвестровна развела руками. – Оказывается, она ушла от мужа, когда они были за границей, и все! Ну Савва-то Аркадьевич, ясное дело, мировой судья, уважаемый человек, ему срам ни к чему, вот он возьми и скажи, что она умерла там. Кто бы проверил, в самом деле! И теперь она вернулась!
– Зачем? – уже в изнеможении осведомился племянник.
– Как зачем? – удивилась Настасья Сильвестровна. – Наследство получить, конечно. А зачем же еще? У нее с тем кавалером и детишки имеются, кажется. Деньги не помешают!
Степан Александрович кашлянул.
– Так ведь Нарышкин все уже завещал своей родственнице, баронессе Корф, – буркнул он. – Разве не так?
– Так-то оно так, – с сомнением ответила Настасья Сильвестровна, – только ведь по закону он не был с ней разведен, с Любовью-то Осиповной. И я так думаю, она за свое поборется. – Женщина вздохнула. – Хотя родственница судьи, баронесса, та еще особа, должна я тебе сказать. Ты слышал, что говорила Марья Никитишна?
– Нет! – огрызнулся Севастьянов, которому городские сплетни были в высшей степени скучны и неприятны.
– Савва Аркадьич покойный, – доложила Настасья Сильвестровна, садясь в кресло и одергивая оборку на платье, – выдал крестному сыну вексель на значительную сумму. Тысяч двадцать, должна тебе сказать. – Настасья Сильвестровна сделала большие глаза. – И вот вчера явился Пенковский к баронессе. Так, мол, и так, есть бумага, пожалте денежки. А она возьми да кинь вексель в огонь.
– В самом деле? – в легком ошеломлении спросил Степан Александрович. – А вексель что, подложный был?
– Ну почему подложный? – обиделась было Настасья Сильвестровна. Но тотчас же заинтересовалась. – А ты что, думаешь, он ненастоящий?
– Я не верю, что судья мог дать Пенковскому бумагу на такую сумму, – коротко ответил Степан Александрович. – Сто рублей – может быть, и то если бы Сергей Сергеевич умирал от голода и начал просить подаяние на паперти.
