– Должен вас предупредить, сударыня, – объявил Максим Алексеич, когда с приветствиями было покончено, – я нахожусь здесь в качестве официального лица, которое ведет расследование убийства Любови Осиповны Нарышкиной, урожденной Бехметьевой, и все ваши показания по делу будут должным образом занесены в протокол.
Он был настолько серьезен, что у Амалии возникло желание рассмеяться – только для того, чтобы посмотреть на его реакцию. Тем не менее она сказала с подобающим случаю видом:
– Боюсь, я слишком мало знала убитую, чтобы мои показания могли представлять интерес для следствия. Почему бы вам не обратиться к тем, кто был знаком с ней лучше, чем я?
Прежде чем ответить, Максим Алексеевич выдержал паузу.
– Конечно, Любовь Осиповну знали многие в Д., – признал он наконец. – Но, согласитесь, не все имели с ней тяжбу из-за наследства.
– Сколько мне известно, – проговорила Амалия тяжелым голосом, – никакой тяжбы пока нет. А если вы намекаете на то, что я обманным образом пробралась в сад к Пенковским и задушила Любовь Осиповну, после чего зачем-то бросила ее тело в фонтан, вам лучше оставить службу и начать сочинять романы. Только в романах женщины, знаете ли, обладают столь недюжинной силой.
И она с торжеством посмотрела на Чечевицына. Антоша, который пришел следом за ней, притаился за кустами сирени, боясь дохнуть.
– Полагаю, – медовым голосом возразил Максим Алексеич, – вам не следует учить меня моему делу, сударыня. Конечно же, физически вы не могли убить несчастную, но вот ваш слуга Дмитрий…
– А что с моим слугой? – спросила Амалия, но под ложечкой у нее противно екнуло.
– Вы так неожиданно назначили его управляющим… – продолжал следователь, безмятежно глядя на нее сквозь очки.
– Только на время моего отсутствия, – отрезала Амалия. – Вы станете указывать мне, что делать с лю-дьми, которые мне служат?
– Конечно же, нет, госпожа баронесса, но странно, что у Саввы Аркадьича он был всего лишь лакеем и кучером, а у вас сразу же вознесся до управляющего. Или, может быть, он оказал вам какие-то особые услуги?
У Антоши руки сами собой сжались в кулаки, но тут до него – надо признаться, весьма кстати – донесся сочный баритон Севастьянова.
– Амалия Константиновна, – очень кротко спросил акцизный в отставке, – что мне будет, если я его выставлю отсюда?
– По-моему, подобное называется покушением на должностную особу, состоящую при исполнении, – ответила Амалия. – Полно вам, Степан Александрович, не связывайтесь с ним. Ясно же: у него ничего нет, поэтому он и ведет себя таким образом.
– Боюсь, – ласково ввернул Чечевицын, – я вынужден занести ваши слова в протокол. Особенно угрозу физического насилия.
В ответ Севастьянов схватил его чернильницу и целиком вылил ее на чистый лист, который Максим Алексеич приготовился заполнять.
– Вот тебе протокол! – рявкнул Степан Александрович. И, словно такого поступка было мало, с силой стукнул кулаком по столу, отчего ваза с цветами, стоявшая на нем, подпрыгнула и завалилась набок, причем вода из нее выплеснулась на следовательский портфель.
Чечевицын медленно поднялся с места.
– Это… это возмутительно… – пробормотал он. – Я… я буду вынужден принять меры…
– Какие еще меры, уважаемый? – холодно спросила Амалия. – И я, и Степан Александрович сами, своими глазами видели, как вы случайно опрокинули чернильницу на свои бумаги. Кто ж виноват, что вы немножечко неловки?
Максим Алексеич поглядел на ее невозмутимое лицо, на красного от злости Севастьянова и решил, что в данной ситуации он и в самом деле ничего не докажет. Поэтому он сел и с отвращением скомкал испорченный лист, испачкав себе руки.
– Я вынужден попросить у вас чернил, сударыня, – сказал он, стараясь, чтобы его голос звучал естественно.
Но, к его удивлению, Амалия покачала головой.
– Не держим, – объявила она.
– Что, у вас в доме нет чернил? – растерялся следователь.
– Ни капли, – вздохнула Амалия. – И вообще грамотность – ужасный предрассудок. Ведь правда, дядюшка? – обратилась она к Казимиру, который только что спустился в сад.
– Да! Конечно же! – с энтузиазмом подтвердил сначала дядюшка, а потом на всякий случай осведомился: – А что ты спросила?
От наглости маленького человечка у следователя перехватило дыхание. Впрочем, все тут присутствующие явно стоили друг друга – и красивая петербургская дама с хмурым лицом, и Севастьянов, вокруг которого исчезали и гибли люди, и дядюшка хозяйки, сытый буржуа, преисполненный самого противного самодовольства. А хуже всего было то, что он, Максим Алексеевич Чечевицын, оставался один против них. Кроме того, он смутно подозревал (и даже был уверен), что, хотя закон был на его стороне, новая хозяйка Синей долины ничуть его не боялась и все его следственные полномочия для нее не значили ничего.
– Я понимаю, сударыня, – проговорил Чечевицын, стараясь оставаться спокойным. – Поверьте, я все понимаю. И то, что вы вовсе не заинтересованы в том, чтобы я нашел убийцу Любови Осиповны, тоже.
Он медленно поднялся с места и стал собирать чистые листы бумаги обратно в свой портфель.
– Скажите, Максим Алексеевич, сколько убийств вы раскрыли с тех пор, как прибыли сюда? – спросила хозяйка Синей долины.
Чечевицын с удивлением посмотрел на нее.
– Право же, сударыня… Здесь все-таки не Петербург, где каждый день то убийство, то покушение на убийство. Тихий край, патриархальные нравы…
– Да-да, невежественный и угнетенный народ, несознательность масс и так далее, – самым неучтивым образом перебила его Амалия. – Все это мне уже известно. Но вы, конкретно, сколько раскрыли за время работы здесь тяжких преступлений? Взять хотя бы того беднягу, тело которого выловили возле мельницы. Вы нашли того, кто его убил?
Чечевицын покраснел. По правде говоря, он не смог даже установить личность убитого, без чего было бы сложно вообще говорить о раскрытии дела.
– Ничего он не нашел, – вместо него ответил Степан Александрович.
Казимир, отойдя к клумбе, сорвал пышный тюльпан и приладил его себе на сюртук в качестве бутоньерки. Дядюшка Амалии находился в отличном настроении. Положительно, здесь, в старинной усадьбе, призрак никогда не существовавшей Марыси стал от него отступать.
– Сколько вы получаете? – без обиняков спросила Амалия.
Тут Максим Алексеевич натуральным образом побагровел.
– Не понимаю, сударыня, – забурчал он, – какое отношение мое жалованье имеет…
– Вы получаете, – отрезала Амалия, – не меньше двухсот рублей в месяц, как какой-нибудь статский советник в Петербурге. По-вашему, вы оправдываете ваше жалованье? Когда Степан Александрович, здесь присутствующий, пришел к вам и стал просить отыскать его жену, что вы ему сказали? Что в уложении о наказаниях нет статьи, которая предусматривала бы наказание за любовь, и что свободная женщина должна сама решать, с кем ей жить. А ведь она не бежала из дома – нет, она исчезла бесследно! Но для вас было важно произнести высокие слова – и ничего не сделать. Что вы отыскали по делу неизвестного, чей труп нашли на моей мельнице? – Тут, правда, Амалия несколько исказила события, мельница в то время еще не принадлежала ей, но все и так поняли, что она имеет в виду. – Ничего? Вы даже не сумели узнать, кто он такой, опросили хозяев нескольких гостиниц – и успокоились. А вы хотя бы подумали о том, что это был живой человек? У него ведь были мать, отец, девушка, которая его любила, друзья, близкие, люди, которые дорожили им… Вы подумали, что он лежит в безымянной могиле, и никто из близких не может на его могилу прийти, потому что не знает, что он там? Подумали, что его убийца торжествует, потому что благодаря вам ушел безнаказанным? Да, безнаказанным! И вы смеете мне с какой-то астрономической дерзостью заявлять, что раскроете убийство жены Саввы Аркадьича, происшедшее, между прочим, в нескольких шагах от вас! Только вот что-то мне подсказывает, что, если бы оно даже случилось на ваших глазах, вы бы все равно ничего не нашли!
