Лидия Андреевна иногда так боялась появившихся в ее жизни вспышек от своих чад, что ей порой хотелось как-то подластиться к ним. Нет, в тот момент своего смятения – вовсе не потому, что она испытывала к ним нежность, а именно из-за страха нахождения в неустойчивом равновесии. Будто находишься на деревенских качелях: кто-то тяжелый уселся на противоположный конец доски, подбросив тебя резко вверх, – и ты сидишь и болтаешь в воздухе ногами, что есть силы вцепившись в замшелый край доски, боясь съехать вниз, как с ледяной горки. Тогда она, набрав полные легкие холодного воздуха, заискивающим голосом начинала говорить с ними, подсознательно выкручивая и растирая беспокойные пальцы собственных рук. Она принималась что-то суетливо им рассказывать своим изменившимся до неузнаваемости голосом, становящимся похожим на тот, каким она ворковала с Андреем в молодости в самый разгар их любви. Иногда что-то вкрадчиво спрашивала, чувствуя, как замирает сердце, будто на свидании, когда впервые признаешься в любви и боишься услышать: «Нет. Я тебя не люблю и никогда не полюблю».
Странно то, что, если она слышала это «Нет!», то теперь, как в юности, Лидия Андреевна не уходила прочь, втянув голову в плечи, будто взъерошенный цыпленок, и стараясь слиться с отброшенной на стенку дома собственной тенью, а, наоборот, гордо вскидывала голову, чувствуя притекающую к щекам кровь и закипающую в жилах ярость. И снова летела чашка на пол, истерично взвизгнув разлетающимися по комнате осколками, вновь хлопали взрывающимися забродившими банками двери, голос срывался, будто лыжник с трамплина – и летел в «никуда» над пустотой с предчувствием приземления в место, откуда возвращение будет долгим и утомительным. И снова впереди была бессонная ночь, когда луна, разливающая свой ртутный свет, оставит металлический привкус на языке, а глаза станет нестерпимо жечь, как от солнечного ожога.
29
Теперь Вася хотела замуж. Нет, не то чтобы ей нужен был мужчина. Она просто задыхалась от какого-то душного воздуха пустыни, в который вплеталось жаркое дыхание все иссушающего ветра, бросающего горстями песок в глаза.
У Лидии Андреевны была относительно спокойная семейная жизнь. Почему же она при этой своей хорошей семейной жизни была так против, чтобы Василиса имела семью? Вася никогда не могла этого понять. Что это было? Pевность? Черный злобный зверь ревности, поваливший жертву на пол и нежно лижущий ей лицо? Нежелание делить родного человека с другими? Нежелание впускать чужих на «свою территорию»?
Лидия Андреевна прекрасно понимала, что замужество дочери их разведет – Вася уже никогда не будет с ней целиком, она будет с другим чужим совсем человеком, мать станет лишняя, ненужная. Она уже и сейчас ненужная, раздражает только, мешает жить. Да и за кого замуж? Был бы кто-то хороший… Даже ее Андрей… Так, тюфяк. Она никогда не чувствовала в нем опору. Просто приложение к ее отутюженной жизни, атрибут квартиры. Правда, надо отдать должное, что не было бы этого атрибута, не было бы и квартиры…
…Почему Лидия Андреевна не хотела, чтобы Василиса вышла замуж? Был ли это эгоизм? Наверное, да… Ребенок – это сначала просто твое, твоя кровиночка, которой ты безгранично предан и служишь день и ночь. А потом кровиночка эта уже не твоя: она удаляется от тебя все дальше и дальше, как бумажный кораблик, выпущенный из рук, чтобы плыть по весенним ручьям. Кораблик был заботливо сложен, чтобы стать подхваченным бурными мартовскими ручьями. А ты бежишь рядом и любуешься плодами своего труда, а потом вдруг все, внезапно оступаешься, подвертываешь ногу – и кораблик несется прочь, становясь все меньше и меньше, превращаясь в еле заметную точку, несется, чтобы влиться с ручьем в большую реку. А ты сидишь в луже, растирая лодыжку, – и позвать на помощь некого. Чтобы подняться, нужно хотя бы почувствовать опору в протянутом тепле ладони, за которое можно цепко ухватиться скрючившимися в агонии пальцами.
30
Когда Вася была в пятом классе, у них пропала одноклассница. Василису тогда очень поразило то, как ее разыскивали. К ним в класс приходил следователь, выспрашивал о том, кто что знает, и одноклассники наперебой друг с другом пытались поделиться скудными сведениями. А потом их, детей, зачем-то погнали в большой городской парк: прочесывать этот парк, будто граблями. Это было так нелепо и странно, когда сорок школьников бегают по густым, не пропускающим солнечные лучи зарослям парка, в поисках чего-то. Что вообще они должны были найти? Труп? Но тогда почему в этом парке? Больше всего на свете Василиса тогда хотела, чтобы ничего не нашли: пусть лучше ее одноклассницу не отыщут никогда.
Одноклассницу нашли только по весне. Она выплыла в 60 км от города, видимо, спрыгнув с городского моста в тот магнитный осенний день, когда все в природе напоминало о бренности жизни да быстротечности и безболезненности листопада, когда все живое отболело и высохло. На наружном подоконнике их частного дома нашли ее часы. Часы стояли и показывали странное время. Восемь часов. Без двадцати восемь ее видели раскрасневшейся, как пион, куда-то бегущей… Вася долго потом думала, что за причина могла толкнуть девочку побежать прыгать? Плавать она не умела. И зачем она вернулась, неужели только затем, чтобы оставить свои часы? Чтобы сказать родным, что ее время остановилось в восемь часов? Или все же очень хотела увидеть и услышать кого-то, кто остановит запущенный в ней механизм самоуничтожения, не признаваясь себе в том? Рванулась в смерть, не понимая, что это окончательно и бесповоротно…
Учителя приписывали девочке несчастную любовь к мальчику из их класса… Могло ли это быть? Вася тогда не думала, что могло… Ее лучшая подруга, которая погибнет восемь лет спустя, разобьется на автомашине, выйдя замуж за армянина и уехав из города навсегда, говорила, что это так. Васе было смешно ее слушать. Подруга была откровенно некрасивая, мужеподобная, с характером, свойственным сильному полу, она потом работала в солнечной Армении после строительного техникума прорабом на стройке. Мать, растившая ее без мужа, вернее, муж пил где-то в окраинных трущобах после непродолжительной отсидки, что они тщательно ото всех скрывали, всем рассказывала, какая дочка у нее красавица… Подруга буквально вешалась на высокого красавца Олега в интеллигентских золотистых очках, отец которого был в горисполкоме какой-то важной шишкой. Васе тоже немного нравился Олег, но не настолько, чтобы приписывать себе роман с ним. Подруга, вся раскрасневшись, как после бани, взахлеб доказывала, что утопленница приревновала Олега к ней и, поняв, что она потерпела поражение, взяла и утопилась. Утверждения подруги казались Василисе странными, невероятными, чудовищными… Утопленница была забитой, совсем бессловесной девочкой с предпоследней парты, с которой никто не хотел водить дружбу. Казалось, что она вообще не умеет разговаривать. Учителя выжимали из нее ответы, будто сок из завяленной морковины, сжимая ее в кулаке, в тщетной надежде выдавить хоть капельку. Когда у них был медосмотр, у девочки нашли настоящих вшей. И это на закате Советской власти! Класс переглядывался, строил гримасы, раскачивался на шарнирах и пружинах, корчился в ужимках, муссируя этот вопиющий факт. Вася даже не понимала, как мог Олег вообще общаться с такой. Но и эта девочка, и Васина подруга ходили к Олегу домой, то есть обе они вроде бы как дружили с ним. Сама Василиса никогда не была у Олега дома, хотя, наверное, хотела бы. Говорят, что утопленница приходила к Олегу в тот роковой последний вечер…
