Исчезла за пятнадцать минут до прихода мамы, оставив Грише не выветрившийся цветочный запах духов, уводящий за собой по тропинке через рощу воспоминаний в лето; взъерошенные чувства и саднящую, словно разбитая коленка, досаду на то, что не умел бегать. Однако на другой день Гриша уже скучал по Маше и злился, что не может жить в своем доме не как квартирант у матушки.
87
Лидия Андреевна ничего не могла с собой поделать. Ей решительно не нравилась Гришина вертихвостка. Как ни уговаривала она себя, что у сына это пройдет, что Маша ему не пара, и он это сам понимает, но опухоль неприятия разрасталась – и купировать ее не получалось. Маша иногда заходила к ним, но обычно ненадолго. Они с сыном вскоре уходили прогуляться. Лидии Андреевне совершенно не хотелось, чтобы эта девица болталась у них дома подолгу, но и встречи сына с ней вдалеке от ее глаз тревожили ее и не давали ей покоя, будто комары толкунцы висели звенящим и вибрирующим облаком над головой, временами тесня ее мысли о дочери и муже, раскинувшие свои серые крылья летучей мыши, чутко дремлющей днем и вспарывающей тишину комнаты ночью.
Но и в последний свой приход в выходной Маша в который раз по-хозяйски оглядывала их квартиру, потом сказала, что сейчас окна все начали ставить пластиковые: они лучше сохраняют тепло. «Дура совсем что ли? Не понимает, как мы живем… На еду-то не хватает…» – подумала Лидия Андреевна. Потом сказала, что в армии сейчас уродуют и калечат, что Гришу надо от армии освобождать. Лидия Андреевна стала сокрушаться вместе с нею. Эта проблема маячила перед ней в ближайшей перспективе, что неотвратимо приближалась со скоростью надвигающегося локомотива и пугала ее еще больше, чем женитьба сына.
– Если бы мы поженились и завели бы двоих детей, то Гришу бы не взяли в армию, – вывалила эта девица.
У Лидии Андреевны даже ноги подкосились от неожиданности – и она схватилась рукой за косяк.
– Ему еще выучиться надо! – с раздражением отрубила она.
– Конечно, пусть учится, образование сейчас нужно. А я с детьми буду сидеть и шить дома.
– Ты плохо себе представляешь, что значит: в наше время завести детей. На ноги надо встать, чтобы детям что-то дать.
Про себя подумала: «Стерва она, дура недоразвитая или дитя несмышленое? Нет, надо сына как-то отваживать. Телок глупый. Втрескался в первую встречную».
Бессильная злоба снова захлестнула ее мутной волной – и она с трудом сдерживала рокот взбунтовавшегося моря внутри себя, что билось в эпилептических припадках о парапеты ее внешней невозмутимости, готовое перемахнуть через них.
88
Спустя два месяца работы сына дистрибьютором Лидия Андреевна увидела объявление в газете «Из рук в руки» о том, что требуется сторож в магазин канцтоваров.
Так Гриша перешел на новую работу. Лидия Андреевна была очень довольна. Теперь ее сын мог спокойно учиться и работать одновременно. Не надо было бегать по улицам. Дежурство было через двое суток на третьи. Две ночи он находился дома, на третью дежурил охранником.
Он по-прежнему встречался с Марией. Виделись они чаще всего у нее. Но иногда и у него. Он все так же старался увидеться с ней, пока мама была на работе. Он не был в нее влюблен, но по-своему к ней привязался и совершенно не представлял, как он будет жить, если вдруг Мария исчезнет из его жизни. Взглядом, не замутненным влюбленностью, он отмечал недостатки девушки: неинтеллигентна, не хочет дальше учиться, чересчур раскована, имеет плохой вкус, любит всякие вечеринки… Все ее изъяны собирались в памяти, накручивались, будто грязь к колесу телеги, колесо проворачивалось все тяжелее и тяжелее, таща на себе все больше балласта. Он словно раздвоился: с одной стороны, его цепкий взгляд магнитом притягивал все, что так или иначе шло вразрез с его представлением об идеале его подруги – нет, он не выискивал специально в ней недостатков, они сами, точно брошенная на пол одежда, лезли на глаза; а с другой, боялся, что она растает, как леденец во рту, оставив его сжимать в кулаке деревянную палочку воспоминаний о первой любви, подбросившей его до небес, словно качели. Это уже потом он разглядел в Маше неповторимого человека, ставшего ему добрым другом.
89
Как странно устроена жизнь! То, что казалось нам раньше поражением, оборачивается победой; то, что выглядело бедой, вдруг пугает мыслью, что этого в нашей жизни могло и не произойти; и, наоборот, то, что чудилось подарком судьбы, рассыпается в пришедшую в свой срок осень, как песочный замок, старательно сложенный под июльским солнцем.
Двадцать лет назад, когда Лида поняла, что снова беременна, она почувствовала глухую тоску, что наваливается у равнодушного осеннего моря, катающегося по песку, будто каток, утюжащий асфальт, когда схлынул поток курортников. Ей казалось, что вот-вот она проснется – и поймет, что у нее месячные. Вместо радости и взволнованного ожидания, сопровождавших ее с первых дней ее первой беременности, тут было тупое сосание под ложечкой и страх повисшей в лифте между этажей, когда в подъезде пропал свет. И еще ощущение ужасной усталости. Она шаркала по квартире в стоптанных тапках, будто старушка, не в силах поднимать налившиеся свинцовой тяжестью ноги, хотя округление живота незаметно было еще даже ей. Ее все раздражало: теснота спальни; разбросанные носки и книги мужа; его спортивные штаны, повисшие пузырями на коленках; его храп с присвистом; поучающий тон свекрови и ее вязаная в шеварушках кофточка с дырами на локтях, на которые были налеплены аккуратные заплатки, ее долгие разговоры по телефону; то, что свекор постоянно теряет свои очки и всех поднимает в доме на их поиски; то, что посуда в кухонном столе напихана так, что из него постоянно вылетают кастрюли и их крышки; то, что книжный шкаф осел под тяжестью книг и его дверца еле закрывается; то, что Василиса опять сидит с видом мученицы за завтраком, размазывая манную кашу по тарелке. Она боялась признаться себе, что просто не хочет этого ребенка, эгоистично не хочет, чувствуя, что он постепенно будет забирать, как росток у картошки, то, что составляло ее сущность и целостность. Она все ждала, что Андрей как-то отреагирует на ее беременность: обрадуется, будет носить ей цветы и апельсины, прислушиваться по ночам к биению маленького сердца, как было при ее первой беременности. Или, наоборот, скажет, что они еще не встали на ноги и надо бы им обождать: у них есть еще для этого время. Но он смотрел мимо нее и сквозь нее, словно она была сама пустота. Возможно, что его тоже мучили колебания и сомнения и его отстраненный вид был всего лишь декорацией, за которой скрывались боязнь ответственности и страх принять решение. Паника, похожая на ту, что охватывает тебя в толпе, которая вдруг срывается с места и непонятно зачем куда-то устремляется, затягивая, будто воронка в свое жерло; страх перед чем-то неизвестным, чего ожидаешь и боишься не потому, что оно плохое, а потому что не знаешь, что тебя ждет. Она тогда так и не приняла никакого решения. Ей так хотелось, чтобы это решение приняли за нее. Даже мама тогда почему-то отстранилась и ничего ей не могла посоветовать. Сказала, чтобы решали сами, чтобы потом не винили ее ни в чем. Так и качалась, как маятник в старинных часах, до того времени, когда назад пути не стало. Казалось, будто ее вдруг вырвали из чего-то теплого и приятного, где ей было хорошо и уютно, окутывающего, будто подоткнутое со всех сторон ватное одеяло, из-под которого вытащили, чтобы вернуть назад, на место, которое она уже слабо помнит, но где ей было холодно и неприютно. Так бывает, когда выходишь из нагретого человеческим дыханием темного кинозала после глубокого фильма, – и твоя расслабленность и задумчивость слепо натыкается на стену косого дождя, капли которого пронизывающий ветер бросает в твое разгоряченное лицо.
