По отстраненности и нестираемому с лица страху она поняла, что в жизни Ильи давно нет ее дочери. Лидии Андреевне казалось, что он будто хотел уткнуться в мамины колени и зажмуриться от навалившегося прошлого. На мумию почти не смотрел, глядел в нависшее над кладбищем серое небо, напоминающее отраженный весенний снег, впитавший в себя гарь выхлопных труб и заводских котельных. Снег таял, был изъеден дождем и облака казались зеркальным отражением этих осевших сугробов. Жизнь продолжалась, а значит, скоро будет трава, только ее дочь теперь так и будет лежать под этой травой, и она Лидия Андреевна всегда будет знать, что она там лежит, как живая, только усохла вся. И ничего не меняется, хотя трава желтеет, сменяется девственным снегом, которому снова предстоит стать похожим на грозовые облака перед тем, как истаять…
Она краем глаза возвратилась к Илье. Та же нескладная подростковая фигура, ссутулившаяся под навалившимся грузом, близорукий взгляд за черной оправой очков, которая так не шла к белобрысой его физиономии, серая куртка, больше напоминающая рабочий ватник, и все та же неизменная красная шапочка с помпоном, головной убор самодеятельного бегуна на длинную дистанцию. Ах, зачем его орбита пресеклась с орбитой ее дочери? Не слившимся орбитам суждено пересекаться дважды. Это никому не нужное выматывающее второе прощание, скрещение не совпавших орбит, напоминающее о том, что можно вернуть оболочку, но не остановить время. Безумный кукольник говорил, что хотел сохранить красоту и молодость этих девочек от времени, все погребающего под камнями и опокой суеты, жаждал удержать мгновение, возвращение в которое невозможно. Хотел ли безумный кукольник повернуть время вспять, чтобы близкие жили не только в нашей памяти? Бабочка, пойманная на цветке в сачок, высушенная и посаженная на булавку, она ведь среди желтых страниц детского альбома тоже радует чей-то взгляд, только взгляд этот не уловит уже никогда трепета ее крыльев и не захочется бежать за ней по некошеным буграм, наступая на сосновые шишки и размахивая руками, точно в полете.
Она почему-то подумала: «А спросить бы кукольника, кем для него была ее дочь в той его детской игре со своей системой иерархий и миром, о котором знал лишь этот параноик?»
Чужой костюм – белое платье, напоминающее подвенечное, которое дочка так хотела надеть. Кукла на радиаторе свадебного кортежа, которого никогда не было в жизни кукольника, – может быть, это толкнуло его на его страшное занятие? Или это то одиночество, что заставляло других выть по ночам в подушку, бродить в поисках родной души в толпе по шумной улице, срываться в новые города и страны, а его взяло и швырнуло искать родственную душу там, откуда она уже давно улетела – и теперь надсмехается над ним, поглядывая сверху или подмигивая пластмассовым кукольным глазом? Музыка души, зашитая в груди в музыкальной шкатулке, не понятая и не познанная – а понять ее можно только вот так, как кукольник: душа к душе, обмениваясь сновидениями. Лидия Андреевна подумала, что у нее ни разу не возникло вот это желание кукольника: спать рядом с ушедшим дорогим ей человеком, чтобы частичка его души перетекла в тебя – и ты понял то, что боялся осознать и постигнуть: свое Я, переданное твоему ребенку. «Ты у меня все отняла…» – вспомнила она свои слова… А может быть, в этом и есть смысл нашей жизни: все отдать, все передать, стать сморщенной, как картошка, но с ростками, которым суждено ветвиться молодыми побегами – и снова по кругу?
110
Лидия Андреевна вынырнула из короткого забытья сна, будто скинула тяжелое одеяло, с которым она закуталась с головой от желтого мутного света, растекающегося по комнате желчью из пузыря неумело потрошенной курицы, но режущего глаза так, словно в них надуло песка и пыли, не понимая, сколько она спала: ночь ли пролетела, или она провалилась в спасительный сон на пятнадцать минут. Она только что сидела на даче за столом, накрытым прямо под огромной пенсильванской вишней размером с большое дикое дерево и стволом в обхват женских рук. Вся семья была в сборе. Они ели янтарную дыню, медовый сок которой капал с липких пальцев на клеенку, собирая ос со всей округи… Осы садились на отрезанные куски дыни, лежащие на тарелке цветком распустившегося лотоса, отгрызали кусочек сладкой патоки, настолько для них огромный, что насекомые еле поднимались в воздух – и тяжело и медленно улетали прочь, забавно переваливаясь с боку на бок своей неуравновешенной добычей. Все сидевшие за столом почему-то знали, что осы их не тронут и спокойно продолжали свое пиршество. Дети смеялись, показывая пальцем на очередную осу, отгрызшую кус, примагнитивший ее к столу и не позволяющей ей взлететь. Солнце лилось янтарным вином с нависших над столом зеленых веток, на которых качались каплями крови маленькие кислые вишенки, напоминающие Лидии Андреевне волчьи ягоды. В траве потерянным колокольчиком протяжно звенел кузнечик, но нарушить чувство нахлынувшей невесть откуда гармонии, окутывающей всех, будто дремотой разморенных полуденным июльским солнцем, ему никак не удавалось. Он пиликал и пиликал себе тихонько где-то среди некошеной травы, заглушаемый их веселыми и счастливыми голосами.
Лидия Андреевна растерянно обвела глазами потолок, увидела, возвращаясь в мутный рассвет холодного ноябрьского утра, скопившуюся паутину с серой засохшей бабочкой, запутавшейся в ней и ставшей похожей на бурый прошлогодний листок. Она хотела поднять руку, чтобы отвести сбившиеся пряди волос, закрывающие глаза частоколом просвистевших дней, но с удивлением обнаружила, что у нее нет руки. Она не могла разогнуть затекшие пальцы, ставшие совсем похожими на высохшие корни дерева, вылезшие из-под осыпавшейся земли над обрывом, где стояло это дерево. Ей стало страшно. Почва давно ушла у нее из-под ног, но она зачем-то изо всех сил цеплялась за осыпающийся грунт, отодвигая момент, когда придется деревом рухнуть прямо в свое отражение в равнодушно текущей темной воде.
111
Однажды вечером раздался пронзительный звонок в дверь, как трезвон будильника поутру. Лидия Андреевна вздрогнула. К ней теперь почти никто не приходил. Этот звонок, будто сирена, резал тишину, закладывающую ей уши, как при спуске в самолете… Она пару дней как получила повестку в суд: убийц, наконец, нашли – и ей предстояло пройти последний круг ада, которого она уже не боялась, ее оживающие воспоминания и были ее геенной, выхватывающей из тьмы и высвечивающей в дикарской пляске пламени полутона и подробности ее жизни.
Вскочив с дивана, сунула ноги в стоптанные тапки и зашаркала к двери. Посмотрела в окуляр глазка, увидела на лестнице незнакомую женщину лет пятидесяти, расплывшуюся, с двойным подбородком, но ухоженную, с аккуратно уложенным перманентом и накрашенную, в зеленом свитере домашней вязки и в линялых джинсах, некрасиво буграми обтягивающих толстые ляжки. Приоткрыла дверь:
– Вам кого?
– Вас, Лидия Андреевна, – дамочка резко распахнула дверь и выросла на пороге. – Извините меня. Я, наверное, не должна была приходить в ваш дом… Я мать мальчика, который был тогда с вашим. Вот посмотрите, – женщина протянула ей фотографию, на которой стоял совершенно домашнего вида юноша, угловатый, худенький, открыто с улыбкой смотрящий в объектив.
