Ночь выдалась тихой, тонкий серп луны висел на звездном небе, почти не давая света. Тетя Дуся не могла заснуть уже которую ночь и думала, что зажилась на этом свете. Она устала, но ей все-таки хотелось еще пожить. Ее не держала жизнь. Но пугала смерть. Что за ее порогом? Как рассудит господь? Как воздаст за добродетели и за грехи ее? А были и добродетели, и грехи, как и у всех людей.
Полусон-полубессонница, возникающие в сознании образы людей, которых она знала когда-то. Муж, не вернувшийся с Великой Отечественной. Сын Сева, оставшийся лежать где-то в горах Афганистана. Четверо сынов, поселившихся в разных городах, – она их почти не видела в последние годы.
Собачий лай, шум мотора, хлопанье дверей. Тетя Дуся давно балансировала на грани яви и сна и не всегда могла отличить одно от другого. Наконец она поняла, что стук распахиваемой двери, грубые мужские голоса – это наяву.
О большом мире, о том, что в нем творится, тетя Дуся имела самое общее представление. Знала, что на русскую землю пришла беда, слышала, что люди посходили с ума, стали злыми и творят страшные дела. Теперь этот безжалостный, стальной мир, похоже, ворвался и в ее мирок…
Луч фонаря высветил стол, покрытый потертой клеенкой, на которой стоял закопченный чугунок и лежала алюминиевая ложка. Ящики большого рассохшегося буфета были без ручек. Хозяйка дома съежилась на лежанке под засаленным лоскутным одеялом.
Их было четверо из того, другого мира – молодых, уверенных в себе, принесших в затхлую атмосферу избы запах кожаных курток, табака и бензина. Казалось, с их приходом изба наполнилась осязаемой, плотной, упругой энергией.
То были Глен, Гусявин, Брендюгин и Снайпер. Быстренько оглядевшись, Гусявин заявил, что пойдет сторожить на улицу, хотя повод был смехотворный – стоять на стреме в такой глуши… Просто ему не хотелось присутствовать при всем.
– Чего, кочерга, дверь не закрываешь? Не боишься? – крикнул в сторону лежанки Глен.
Хозяйка беспокойно зашевелилась, из-под одеяла выглядывало морщинистое лицо с мутными старушечьими глазами.
– Ха, таращится. Эта мумия еще живая.
– Да оставь ты ее в покое, – сказал Брендюгин.
– Лежи, не дергайся, мумия. – Глен начал упаковывать в припасенные тряпки иконы. Их было три. «Божья матерь, утоли моя печали», «Святой Николай Мирликийский». И третья, самая дорогая, шестнадцатый век, на нее и был заказ, – «Спас в Силах». Глен смахнул лампаду, она со звоном разбилась.
– Черт его разберет, – пожал плечами Глен, – чем хуже и чернее, тем дороже стоит.
– Потому что древнее, – сказал Брендюгин.
– Хренотень какая-то. – Глен сложил иконы в сумку и бросил ему: – Посмотри, может, в комоде деньги есть.
Брендюгин начал осматривать комод, аккуратно перекладывая вещи.
– Чего возишься? – Глен начал выдергивать ящики и бросать вещи на пол. Из жестяной коробки вывалились деньги – пять тысяч рубликов.
– Может, оставим деньги? – с сомнением произнес Брендюгин.
– Зачем они этой калоше? Быстрее сдохнет – государству облегчение.
– Сынки, – подала голос старушка, – «Божью матерь» хоть оставьте. Домовая же икона. Всегда в нашем доме была. На что она вам?
– Молчи, кляча. – Глен пнул ногой старуху и, подавив желание ударить еще раз, отошел в сторону. – А может, подушку ей на голову? Береженого бог бережет.
– Не знаю, – пожал плечами Снайпер.
– Вы чего, сдурели?! – взвился Брендюгин.
– А чего? Срок что за убийство, что за разбой почти один, – сказал Глен. – Зато никто не опознает.
– Да кого она опознает – она же ничего не видит!
– Уговорил. Пошли, – махнул рукой Глен.
– Сынки, хоть деньги оставьте – пенсия не скоро.
Глен пнул ногой ящик комода, тот отлетел к ножке стола.
– Сынки, – прошептала тетя Дуся, – суп не опрокиньте. Мне больше нечего есть, умру с голоду.
– Ну и подыхай! – Глен смахнул со стола котелок, и тот покатился по полу, расплескивая содержимое.
Когда незваные гости ушли, Евдокия Евлампиевна Коровьева еле-еле поднялась – болел зашибленный бок, – прошаркала к середине комнаты, нащупала на комоде свечку в консервной банке, зажгла ее и поставила на стол. Подслеповатые глаза смотрели в красный угол, где больше не было ни икон, ни лампадки, только рассохшаяся угловая полочка с красной пасхальной свечкой и выцветшим бумажным цветком.
Старушка медленно перекрестилась, неслышно, одними губами шепча слова молитвы. «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его». По морщинистой коже медленно стекла слеза.
На губах Глена застыла кривая улыбка. Его радовала удача. Но где-то внутри его начинала раскручиваться сжатая пружина. Хотелось чего-то большего, настоящей опасности, риска… Глен сильнее вдавил педаль газа, и машина резко увеличила скорость.
– Осторожнее, ездюк! – испуганно крикнул Гусявин. – В кювет загремим.
– Не бойся.
– Да уж, не бойся. На такого ездюка сядешь – к ездецу приедешь!
Все оказалось даже проще, чем говорил Николай Геннадиевич Слепцов. Это был человек профессорской внешности, живший в роскошной трехкомнатной, сверху донизу забитой антикварным барахлом квартире. Множество запоров, стальная дверь, все виды сигнализации – хозяин заботился о своем добре. С Гленом, которому два раза довелось побывать у него на квартире, он разговаривал, не подпуская его на близкое расстояние и держа руку в кармане халата. Там наверняка был пистолет – какой-нибудь «браунинг», такой же изящный, как и все на этой хате.
Слепцов был большим специалистом по «антикам», особенно по иконам. Долгие годы он колесил по деревням, выменивая на продукты и безделушки, скупая за бесценок уникальные вещи.
– За рубеж ушло уже около восьмидесяти процентов икон, – просвещал он Глена. – Особенно хорошо дела обстояли в начале девяностых. Тогда был бум на русские иконы, их брали с ходу. Сегодня рынок в Штатах и Западной Европе практически заполнен, и спрос резко упал – конечно, речь о ширпотребовских «деревяшках», истинных ценностей это не касается. Зато резко растет спрос в странах Юго-Восточной Азии, в Африке, платят там точно такими же долларами и не меньше, чем в Голландии. Вывезли у нас пока что, к счастью, далеко не все. Немало «деревяшек» осталось в исконно иконописных районах, в старообрядческих краях. А помимо икон – книги, утварь. Есть, с чем работать. Надо только знать, где взять.
Слепцов знал. Он имел длинный список вещей, находящихся, по его мнению, в недостойных руках. Речь шла только об уникальных предметах, на дешевки он не разменивался, их пусть ворует шпана и продает на толкучках. Глен предполагал, что бригада, работавшая раньше на Слепцова, засыпалась и теперь ему нужны были новые люди.
Глену идея пришлась по душе. Бизнес на «деревяшках» процветал. В свое время с Гленом сидели несколько человек, погоревших на нем. Это были неудачники, работавшие наобум, не имеющие приличных каналов сбыта. Все засыпались по глупости и по жадности, как Саня Парфенов, который с подельниками чуть ли не ежедневно выезжал на машине «бомбить» один и тот же район, деревню за деревней. Естественно, вскоре его взяли. Сидели, правда, и люди, действовавшие куда умнее. Леха Рубан ходил по деревням и брал у старушек иконы якобы на реставрацию. Попался случайно, после того как «отреставрировал» более сотни икон.
