– Такова жизнь, – сказал Снайпер и выстрелил в старуху.
– Вы… – только и выдавил Брендюгин с диким выражением на лице. – Вы уроды!.. – Он задохнулся.
– Следующая пуля твоя, если не угомонишься, – пообещал Глен. – Отчаливаем.
Машина выбралась на шоссе. Брендюгин сидел неподвижно, время от времени лишь встряхивая головой. У Гусявина стучали зубы. Наконец он взвизгнул тонким, не своим голосом:
– Мы на мокруху не подписывались.
– А стволы зачем покупали? Собак отпугивать? – спросил Глен, крутя баранку. – И по ментам не стреляли?
– По ментам – самооборона. А тут…
– Братва, мы теперь не просто шайка-лейка, – сказал Глен. – Мы теперь банда. Нам семьдесят седьмая статья, расстрельная, ломится. И повязаны мы теперь стальными канатами. Слышь, Гена?
Брендюгин не ответил.
Глен засмеялся. Он был вполне доволен прошедшим днем… Снайпера совершенное ими не радовало, но вместе с тем он привык к смерти. Тремя марионетками в этом мире больше, тремя меньше – какая разница? Он не любил убивать, но и не делал из этого особой проблемы… Брендюгин и Глен надолго лишились сна.
* * *
В глазах Галины Гусявин был человеком сложной, неординарной судьбы, нуждающимся в чутком отношении и понимании. Она свято верила, что в ее избраннике восторжествуют добрые начала, и уж, конечно, не сомневалась – он никогда не примется за старое. Она знала, что Славичек ищет работу. Пока ему не удается найти ничего хорошего, но у него иногда бывают разовые приработки, правда, работать приходится по ночам.
Галина была по-своему счастлива. Жизнь повернулась-таки к ней светлой стороной. Неужели ей удалось снять с себя проклятье одиночества, о котором она когда-то написала стихи в свою тетрадку.
«Мой друг» – я так хочу тебя назвать, заплакать и добавить: «О, пойми, как тяжело одной в пустыне зла заклятье одиночества снимать!»
Она радовалась, что наконец в ее жизни есть человек, с которым можно поговорить, которому можно открыться. Правда, сам Слава откровенностью не отличался. Галина до сих пор не знала, есть ли у него родня, был ли он раньше женат. Однажды попыталась расспросить, за что он был осужден, но укоризненно-скорбный взгляд «друга» (именно так она называла жившего у нее мужчину в разговорах с подругами) дал ей понять, что подобные вопросы по меньшей мере бестактны. Эх, знала бы она, как хотелось Гусявину заржать во время всех этих ее откровений. Особенно забавлял его тот факт, что до него у нее был только один мужчина, да и то непродолжительное время.
Галина очень хотела, чтобы он прочитал те книги, которые любит она, и проникся при этом теми же, что и она, чувствами. Сперва он делал вид, что действительно их читает. Потом ему это надоело, и он начал отговариваться, что уже читал их. Как можно, мол, было не прочитать эту книгу? Кто же не знает этого автора?.. От стихов же, к великому огорчению Галины, он отказался наотрез, заявив, что из всех поэтов признает лишь Серегу Есенина. «Наш парень был. Не то что эти новомодные Роберты Вознесенские».
Гусявин обладал чутьем и умел общаться с женщинами. Он не собирался играть роль особого умника, знал, что его школьного коридорного образования и факультета карманной тяги института имени воровского на это не хватит. Равно не намеревался он демонстрировать и свою серость. Глубокомысленные междометия, многозначительное молчание, сочувственное понимание на лице или тонкая ирония в приподнятой брови – этим искусством морочить людей Гусявин владел в совершенстве.
Иногда Галя приглашала к себе подружек или сама отправлялась с Гусявиным в гости. Она гордилась им, это был ее мужчина, он был послушной глиной в ее руках, из которой предстояло вылепить порядочного человека. Чем не «Пигмалион» Бернарда Шоу? Подруги ее были как на подбор учительницами и библиотекаршами, начитанными и образованными до жути. Сявый иногда набирался наглости и вставлял свои суждения в ходе каких-то заумных бесед о русской истории, о новой поэтической волне и о традициях русского народа. В свое время Гусявин на зоне сумел освоить за полтора месяца роман Пикуля «Нечистая сила», содержание его врезалось в отнюдь не переполненную информацией память, и вот потраченные усилия окупились. Теперь он мог в нужный момент продемонстрировать свою эрудицию и со значительным выражением на лице высказываться о личности Распутина, к примеру, и других персонажей. Правда, не желая себя слишком утруждать, он время от времени повторял одно и то же, одними и теми же словами, и, что хуже всего, в одной и той же компании, пока не начал ловить на себе косые взгляды. Подруги Галины были женщинами интеллигентными, однако в отличие от нее их не умиляло преступное прошлое ее избранника и они не склонны были к снисхождению. Галина никак не могла понять такой черствости и не хотела слышать ничего плохого о «друге».
Гусявин считал Галину, со всеми ее Ремарками и Кафками, Антониони и Тарковскими, совершенно законченной дурой. В лучшем случае жительницей Венеры, спустившейся ночью на «летающей тарелке» и ровным счетом ничего не смыслящей в земной жизни. Ему было странно, что до стольких лет она дожила без приключений и не попалась в лапы каких-нибудь аферистов. Такие люди самой природой просто созданы для того, чтобы быть жертвой мошенничеств и краж, они рождены акционерами липовых обществ, покупателями фальшивых долларов и поддельных импортных товаров. Они нежизнеспособны, беспомощны и послушно готовы съесть всю лапшу, которую им навешивают на уши… И было странно, что, воспринимая Галину, особенно сначала, как обычную лохиню, Гусявин постепенно привязывался к ней сильнее и сильнее.
На Галиных харчах Гусявин немного располнел, приобрел вальяжность. Галя считала, что благоприятные перемены в ее избраннике уже необратимы. Однажды, после очередной «ночной шарашки», он приехал бледный как простыня. Откуда ей было знать, что в тот вечер он видел, как Глен и Снайпер расстреляли двух стариков и ребенка.
– Слава, на тебе лица нет.
– Нет, нет на мне лица! Отлезь, дура! – Гусявин никогда не взрывался, и Галина была ошарашена.
– Слава!
– Я хочу спать!
Галя заметила, что с того дня Гусявин замкнулся, начал глотать успокоительные. Она пыталась затащить его к врачу, но он наотрез отказался. Эх, если бы она знала, какие мысли роились черными назойливыми мухами в его голове…
«Мокруха, мокруха» – будто отбойный молоток долбил внутри Гусявина. Конечно, сегодня сто пятая статья не так страшна, как раньше. Лет десять назад взяли по ней – и не трепыхнешься: или стенка, или пятнадцать лет. А уж если из корыстных побуждений – наверняка стенка. Сегодня в колонии Гусявин встречал таких, которым за два-три трупа давали по восемь лет, а они еще писали возмущенные петиции: нарушение прав человека, судебный произвол…
Но дело было не только в Уголовном кодексе, страхе наказания. После того как расстреляли ту семью, Гусявин чувствовал, что погружается в тухлое, черное болото, и не за что уцепиться, и никто не поможет. И еще он понял, что связался с настоящими упырями. Снайпера еще можно понять – он в робота превратился на войне, ему что людей убивать, что сено косить – до лампады. Но вот Глен… Как же его раньше не разглядели? Гусявин встречал таких упырей на зоне. И всегда ощущал холод могилы, исходящий от них. Как, например, от Стасика Пороховщикова. Тихий, неагрессивный, вежливый Стасик входил в банду, которая убивала водителей, и считался у них главным убийцей. Он всегда начинал бить первым, а заканчивал последним, любил орудовать железным прутом и ковыряться им в черепе трупа. Он плакал на суде и давил на жалость. Он, как мальчишка, пойманный с банкой варенья, обещал больше никогда этого не делать. По молодости ему дали червонец, перевели во взрослую колонию, там привязались к чему-то и навесили еще пару годков, отослали на строгий режим. Как-то Гусявин разговорился со Стасиком, и тот в порыве откровенности заявил: «Это такой кайф – убивать. Мне бы только досидеть до конца срока. А потом я задам всем перца!» Гусявину не хотелось бы встретиться с этим малюткой, когда он через четыре года выйдет на свободу.
