– Если тебе не нужны несколько десятков тысяч долларов, значит, я попал к Рокфеллеру. Минута вашего разговора, потраченная на меня, стоит дороже.
– Это не свист? – В груди Глена заворочалась холодная лягушка. Он не знал почему, но ему не нравилось предложение Гусявина. Что-то настораживало его. Еще не развитый инстинкт зверя подавал сигнал тревоги.
– Не свист. Ребята серьезные.
– Откуда они взялись? Откуда узнали, что мы есть на белом свете?
– Это мои завязки, мои старые добрые знакомства. Глиня, это другой уровень. Там такие дела и такие деньги!.. Тут уже дипломатия. Нам нужно из кожи вон лезть, чтобы понравиться им и доказать, что мы солидные партнеры.
– Ладно. Где?
– Мы с Геной, он уже в курсе, встречаемся у центрального телеграфа в шесть тридцать. Подходи туда. Мы будем на машине.
– Хорошо, – сказал Глен и положил трубку. На его лбу выступил холодный пот…
А Гусявин уже звонил Брендюгину:
– Гена, он согласился.
– Да? – без всякой радости встретил новость Брендюгин. – И где?
– Шесть тридцать, у центрального телеграфа.
– Понятно.
Брендюгин положил трубку. Его мутило. Он с утра не находил себе места. В сто первый раз убеждал себя, что сделает все без сучка без задоринки, и в сто первый раз искал повод, чтобы избежать всего этого. Тогда, стоя лицом к лицу с Гленом, он готов был убить его. Но это было в пылу схватки, после пережитого шока. А хладнокровно спланировать и осуществить убийство – все его существо восставало против этого… Но где-то в глубине его опять раздавался крик «деда-а», и к нему вновь возвращалась решимость.
Все эти переживания были, впрочем, бесполезной тратой нервной энергии. Все решено. В шесть тридцать Брендюгин около телеграфа посадит Глена в свою машину, свернет на проселочную дорогу, потом под каким-нибудь предлогом остановит машину. «Заглох двигатель. Глен, ты не поможешь, по-моему, свечи искрят». Когда Глен вылезет из машины – получит пулю. И будет закопан на веки вечные. Конечно, можно было бы его отправить на тот свет и при помощи холодного оружия, удавки, просто голыми руками свернуть его цыплячью шею… Но Брендюгин знал, что на это у него уж точно духу не хватит. В чем прелесть пистолета – все решается быстро, без напряжения. Неожиданно для жертвы. А потому – никакой борьбы, криков о пощаде, дергающегося в руках тела. Раз – и пуля прошивает насквозь это мягкое, податливое человеческое тело, проникая в жизненно важные органы, ломая самый совершенный механизм, созданный матушкой-природой, разрывая нить между чем-то тонким и невидимым, в чем сконцентрирован человеческий дух, и грубой материей.
Без десяти шесть Брендюгин натянул старые джинсы и потертую матерчатую куртку, прикрывавшую пояс, за который был заткнут «ПМ». Он посмотрел на свое отражение в зеркале, подмигнул и через силу улыбнулся.
– Ничего, выдюжим, Гена.
Он спустился на лифте, вышел из подъезда во двор. Что-то изменилось, дало сбой в окружающем мире. Он показался Брендюгину иным, отчужденным. Он предстал перед ним в каком-то новом свете. А разве могло быть иначе? Разве в старом привычном мире он, Брендюгин, мог бы спокойно идти на встречу, зная, что ему предстоит убить человека?
Он сел в машину, потянулся за сигаретами. В пачке осталась лишь одна. Он стал много курить. Раньше пачки хватало на четыре дня.
Около центрального универмага Брендюгин остановил машину, положил пистолет под сиденье и вышел из салона. Захлопнув дверцу, он потянулся, вдохнул теплый вечерний воздух. И вдруг успокоился. Сегодня он разорвет заколдованный круг, в который попал.
Он похлопал себя по карманам, нащупал деньги и направился к табачному киоску.
* * *
Павел Норгулин любил операции по захвату преступников, особенно тех, кто считал, что круче их нет на свете, им все дозволено и нет на них ни управы, ни закона. Что касается управы, тут они отчасти правы. Вот уже десять лет делается все, чтобы облегчить разномастным подонкам преступную деятельность. Правосудие буксует, зажатое устаревшими правовыми нормами. Правоохранительная система потихоньку разваливается. Часть дел губится в самом начале неправильными действиями оперативников. Часть гробится потом – на следствии, в суде. Так уж повелось – чем больше преступлений у отпетого и опасного бандюги, тем меньше у правосудия шансов посадить его на скамью подсудимых. А если и случилось такое, то сроки, как правило, присуждаются чисто символические. Норгулин знал многие подводные камни, представлял, какие связи задействовались, какие деньги пускались в ход в каждом конкретном случае, чтобы отмазать преступника. Он знал, как любят многие следователи и судьи тишину и комфорт, которые им обеспечивают тоже любимые ими денежные знаки в любой валюте. Знал, что те же суды прозвали «квартирными бюро», потому что по закону судье должны предоставить квартиру в течение полугода, потому туда и идут работать, а всякие отвлеченные понятия, такие как торжество справедливости, борьба с преступностью, здесь ни при чем. Да и система, где судья получает три тысячи долларов, прокурорский – 1000, а мент – три сотни, при этом тянет главный воз, нежизнеспособна.
Норгулин любил захваты потому, что в этот момент вконец обнаглевшие бандюги враз осознавали, что управа на них все-таки есть. Что не все им избивать людей железными прутьями, жечь утюгами, расстреливать из автоматов, приходит момент, когда кованые башмаки загуляют по их ребрам, рукояти пистолетов ударят по их губам, и они сами будут валяться, уткнувшись мордой в землю, в собственной зловонной луже (а эти лужи, по наблюдению Норгулина, появляются под каждым пятым). Это потом начнется нудная судебная процедура, тянущаяся месяцами и годами, – заявления в суд и прокуратуру об изменении меры пресечения, подписки о невыезде, давление на свидетелей – угрозами и подкупом. Все это будет, и, может, в очередной раз бандюкам удастся продемонстрировать истинную цену российского правосудия. Но это будет потом. Сейчас, в момент захвата, козыри не в их руках. Хоть на некоторое время, но восстанавливается справедливость. И Норгулин не видел ничего неправильного, если в процессе задержания какому-нибудь отпетому подонку отобьют почки или выбьют зубы, если наемный киллер, несколько раз отпущенный на свободу за недоказанностью вины, будет ползать, размазывая кровь по асфальту. Если они не расплачиваются свободой, то пусть хотя бы заплатят страхом, переломанными ребрами, здоровьем. У зверья должен вырабатываться условный рефлекс – эту грань переступать нельзя. И пусть надрываются гуманисты, пекущиеся о правах личности, – как можно валить на землю человека, еще не признанного судом виновным. Пусть бухтят философы – насилие порождает ответное насилие. Плевать. Когда идет захват, хозяин положения он, Норгулин. И он знает, что зверье должно знать свое место. Иначе он не был бы начальником отдела по борьбе с бандитизмом Регионального управления по организованной преступности.
Сидящий в оперативной «Волге» рядом с Норгулиным начальник спецотдела быстрого реагирования РУОПа Сергей Неверов тоже любил захваты. И умел их производить на высочайшем уровне. Это была его профессия. Ростом Неверов был с Норгулина – где-то метр девяносто пять, но более плотного телосложения. Его лицо и руки были в шрамах – следы пребывания в плену у чеченских душманов. Тогда, восемь лет назад, старший лейтенант подразделения спецназа Главного разведуправления Неверов во время диверсионного мероприятия попал в плен, прошел все круги ада и умудрился бежать из расположения банды. Через горы он добрался к своим. Это мало кому удавалось. Неверову удалось. Он был счастливчиком. Когда приезжали делегации из-за рубежа или комиссии из министерства, обычно устраивались показательные выступления, на которых гвоздем программы был Неверов, разбивавший ударом кулака четыре кирпича, верхний из которых горел, политый бензином. Он делал сальто перед бойцом, стоящим на колене с автоматом с примкнутым штык-ножом, и приземлялся у него за спиной, умудряясь на лету метнуть нож в мишень. Он знал и другие подобные фокусы.
