Баронесса спрятала деньги, не считая, и стала осматриваться. На стенах кабинета висели увеличенные фотографии, среди которых было несколько раскрашенных снимков из журналов «Моды» и «Театр». На всех фотографиях была одна и та же прелестная женщина с капризными губами и родинкой на правой щеке.
Напротив массивного стола, за которым сидел хозяин, в золотой раме красовалась небольшая картина. Все та же женщина в светлом платье, с легкой улыбкой на губах позировала невидимому художнику, держа на коленях большеглазую комнатную собачку. Амалия подошла, чтобы вблизи рассмотреть картину. Задний план был выписан очень тщательно: окно, занавеска, какие-то статуэтки на столе…
– Пьер Бракмон
[8]
, – произнес напряженный голос за спиной баронессы.
– Что?
– Так зовут художника. Картина называется «Мадемуазель Лантельм у себя дома». Согласен, художник не самый именитый, но… Я принес вам содовую.
– А вон тот портрет – работа Эллё
[9]
? – спросила Амалия, кивая на застекленный рисунок в рамке.
– Вам нравится Эллё? Согласен, очень мил. Только он почти ее не рисовал. Я нашел только этот рисунок и то не уверен, что изображена мадемуазель Лантельм, хотя и похоже.
– А где же Больдини
[10]
? – спросила баронесса. – Все-таки именно Больдини написал самый известный ее портрет.
– Картина у меня дома. – Дюперрон повел плечами. – Неудачный портрет, она изображена на темном фоне в черном платье от Дусе, хотя, вообще-то, предпочитала светлые тона. То, как ее нарисовал Ван Донген
[11]
, мне тоже не нравится, я не поклонник современной живописи. Картина Грюна также хранится у меня дома, но художник предпочел изобразить ее в толпе, что было не самым лучшим решением
[12]
. Думаю, лучше всего ее мог бы нарисовать Грёз
[13]
, но, к сожалению, они разминулись на несколько веков.
Да, это был не кабинет, а храм, в котором поклонялись одной мадемуазель Лантельм, безвременно погибшей в водах Рейна. Всюду, куда ни кинь взор, было ее лицо.
– А мне кажется, – не удержалась Амалия, глядя на сочные каштановые волосы актрисы, – ей бы больше всего подошел Ренуар. Она была вполне в его вкусе.
Дюперрон поднял брови:
– Собственно говоря, она очень хотела, чтобы тот ее нарисовал. Но старик отказал ей под каким-то надуманным предлогом.
– Жаль, – вздохнула Амалия. – Мсье Дюперрон, я должна попросить вас кое о чем.
– Вы хотели бы увеличить сумму аванса? – спросил Дюперрон, испытующе глядя на собеседницу.
Он вернулся за стол, но не притронулся к своему бокалу, наполненному какой-то прозрачной жидкостью. Впрочем, Амалия тоже не притронулась к содовой.
– Нет, другое, – сказала баронесса. – Мне нужно осмотреть место преступления.
– Вы имеете в виду яхту?
– Да, яхту «Любимая». Будем надеяться, что она не сгинула во время войны и что ее все еще возможно отыскать. В случае, если на судне производились значительные переделки, мне нужны также люди, которые ими занимались.
– Я уже подумал об этом и дал распоряжение своим агентам разыскать яхту, – сообщил Дюперрон. – Что-нибудь еще?
– Да. Мне нужен полный список экипажа по состоянию на конец июля 1911 года. Я нашла в газетах упоминания о пассажирах, но имена матросов, само собой, там не значились. Кроме того, мне нужны сведения о нынешнем местопребывании всех людей: и пассажиров, и матросов.
– Что ж, – сказал Дюперрон, – с Шарлем Морисом у вас хлопот не будет. Он звезда «Ренессанса», и вы в любой день можете увидеть его в театре. С Евой Ларжильер сложнее. Наверное, вы слышали, что она подалась в монахини. Бывшая костюмерша Жюли Прео теперь графиня де Сертан, ей повезло сделать хорошую партию. Остальных, я думаю, тоже можно будет отыскать без труда, при условии, что люди еще живы. Анри Невер, скорее всего, уже умер – ему было за шестьдесят, когда он гостил на яхте.
– Еще один момент: все дополнительные расходы – за ваш счет, – уточнила Амалия.
– Само собой разумеется, – усмехнулся Дюперрон. – Вы собираетесь прокатиться в Эммерих? Будьте осторожны – в Германии нас сейчас сильно не любят.
– Сначала я займусь теми свидетелями, что поближе, – покачала головой Амалия. – Можно вопрос? Почему вы сначала выбрали Видаля?
– Вообще-то, я хотел, чтобы делом занимался Папийон, – ответил Дюперрон. – Но он дал понять, что слишком стар для серьезного расследования. Другие сыщики мне плохо известны, и я не видел оснований им довериться. А Видаль – малый крепкий. Побывал на войне, не боится никого и ничего. Понимаете… – Дюперрон понизил голос. – Я опасаюсь, что у Рейнольдса остались влиятельные друзья, которые даже после его смерти не захотят дать делу ход. О Видале все говорят, что он человек резковатый, но честный. Журналист в свое время немного писал о мадемуазель Лантельм – тоже плюс. Кроме того, он меня понимает, и это для меня очень важно.
– В каком смысле понимает? – спросила Амалия.
– А, вы же не знаете… Незадолго до начала войны Видаль потерял жену. При трагических обстоятельствах – у нее был выкидыш, отчего женщина повредилась в уме и выбросилась из окна. Видаль очень любил супругу. – Говоря, Дюперрон не отрывал взгляд от портрета напротив. – Он рассказал мне, что после ее смерти сам чуть не сошел с ума. Как и я, когда, находясь в тот момент в США, в приемной дантиста случайно открыл старый журнал о театре и увидел некролог. – Глаза мужчины потемнели. – Я никогда своим родным не прощу, что они скрыли ее смерть от меня. Моя мать до сих пор жива, но мы не разговариваем уже несколько лет.
– Скажите, а вы хорошо знали Женевьеву Лантельм? – спросила Амалия.
– Смотря что называть «хорошо»… Что именно вас интересует? – Дюперрон вздохнул, с отвращением поглядел на бокал и выпил его содержимое залпом.
– В газетах, которые писали о ней, я вижу сплошные упоминания о пьесах, в которых играла актриса, и изредка – об ее украшениях, шляпках, автомобилях и размолвках с разными людьми, – пояснила Амалия. – Что она была за человек?
