— Что — не надо? Что не надо? Пускай знает! — огрызнулась та.
— Два года, значит, — проговорила тетка в очках.
— Ага, и еще пять лет за ребятишек, — сказал я. — Всего будет семь. Если по рублю на год положить, и то семь рублей.
— Совсем совести нету, — опять проворчала крайняя тетка, — детей присылают…
Я эту тетку уже ненавидел: видно сразу, из бесов тетка.
— Так тебе, миленький, в пищекомбинат надо идти, — посоветовала тетка в очках. — Иди к Канаеву. Я тебе напишу, что нужно взять у Канаева. Ты возьмешь и тогда ко мне придешь.
— У самих — тыщи на книжках да в чулках попрятано, — все ворчала крайняя тетка, — за копейками ходят, пацана мытарят…
— Хватит тебе сплетни собирать! — оборвала ее добрая тетка. — Книжки, чулки… Не наше дело. Если пенсия полагается — дадим…
Она написала длинный список того, что я должен взять у Канаева, и проводила до дверей. Едва я вышел из комнаты, за спиной раздался густой женский говор.
Канаева я помнил еще с Алейки. Он всегда приезжал с гостинцем — ящиком газировки, которую делали на пищекомбинате, и кругом-двумя сухой конской колбасы с чесноком. Часть колбасы и газировки тут же делилась между нами, остальное убиралось в ларь. Мы убегали за огороды, садились там в траву и пировали. Даже младшенький Пашка, задыхаясь от газа, выпивал бутылку целиком, после чего ревел от боли в животе. Он тогда еще не понимал, что газировку ни в коем случае нельзя пить залпом: обязательно начнет пучить. Мы представили, что у нас гулянка, пили воду маленькими глоточками, разговаривали и пели песни. «Гулянка» заканчивалась вместе с газировкой, мы по очереди тащили на горбу орущего Пашку, громко отрыгивая жгуче-сладкий водяной газ.
Из райсобеса я прямым ходом пошел на другой конец Зырянки — в пищекомбинат. Рабочий день там заканчивался, контора пустовала, однако директора Канаева я нашел. Тот долго не мог узнать меня, а когда узнал, да еще узнал, зачем я пришел, вдруг отчего-то запечалился.
— Справки за семь лет я дать не могу, — сказал он, — она всего два года у нас числилась… Ты приди завтра, я с начальством посоветуюсь.
Дома бабка самым подробным образом допросила меня — кто что спрашивал, говорил и как глядел, после чего убежденно заявила: никуда Канаев не денется и справку за семь лет даст. Если люди говорят, за детей стаж полагается, — значит, полагается.
С той поры я стал ходить в пищекомбинат как на работу. Сначала Канаев обещал дать справку за два года, мол, за остальные пять надо с райсобеса спрашивать. Но потом он словно забыл, зачем я хожу. Он весело здоровался со мной за руку, вспоминал, какие мы чумазые и босоногие бегали на Алейке, смеялся вместе с женщинами-бухгалтершами, а о справке ни слова. Я терпеливо ждал. В Конторе пищекомбината у меня было «свое» место — возле печки у двери. Тепло, уютно, сонливо. Если в конторе холодало, бухгалтерши просили меня принести дров и подтопить печку. Иногда мне давали все ту же колбасу с чесноком и бутылку газировки. Один раз какая-то женщина в черном халате взяла меня в цех, где делали воду, помочь перетаскать пустые ящики. Соскучившись по настоящей работе, я полдня шуровал эти ящики, пока меня не увидел сам Канаев. Он строго отчитал женщину, сунул мне в руки две бутылки воды и отправил домой.
Так прошел декабрь, потом январь. Отец с тетей Шурой уже возвратились с Алейки, пригнали скот и коня. Работы дома увеличилось, и к моему «уроку» вновь прибавились прежние обязанности. Где-то в середине января тетя Шура начала расходиться с отцом. Помню, когда они приехали с Алейки, Толька с Любой повисли на своей матери, плакали до истерики и даже спать легли вместе, втроем. Тети Шурины ребятишки сразу повеселели, Толька уже не бегал в баню плакать, а Люба стала играть в куклы и тихонечко петь, хотя глаза у нее по-прежнему стекленели. От радости Тольки и Любы мне всегда хотелось плакать, и я уходил в пищекомбинат. Но вечером контору закрывали, приходилось возвращаться домой, где я слышал одну и ту же просьбу тети Шуры.
— Отвези меня на вокзал, — просила она отца. — Я в Сталинск уеду, к брату.
Баба Оля в такие минуты помалкивала и глядела на отца выжидательно. Отец свирепел, убегал в магазин за водкой, после чего все домашние сидели тихо, никто никуда не просился. Тетя Шура, обняв своих ребятишек, плакала и шептала: «Мы все равно уедем в Сталинск. Потерпите еще маленько…»
Однажды утром, когда отец был на работе, тетя Шура подогнала грузовик, погрузила свои сундуки, кровати и уехала. Перед тем как сесть в кабину, она подозвала меня, поцеловала и заплакала.
Баба Оля кричала с крыльца:
— Поезжай! Поезжай! Нечего чужих ребятишек лизать!
Отец после отъезда тети Шуры запил горькую и слова кричал по ночам, хрипел два заученных слова:
— Шура, милая Шура…
В тридцать третьем году раскулаченные и высланные родители тети Шуры добирались к новому месту своим ходом: скарб и детишек помладше везли на салазках.
А снега, говорят, были непролазные, по пояс. Шли в сутки по нескольку верст, на ночь останавливались табором среди тайги, если не было жилья, и с утром, будто головой в омут, уходили в снега нетореными дорогами. Там, куда пробирались бывшие кулаки, никто их не ждал. Там был еще голый берег Чети. В семье Некрасовых было семеро, младшенькой Шуре едва полтора года минуло. Кто шел полегче — ушел вперед, Некрасовы сильно отстали, ребятишки перемерзли, догнать уже не хватало сил. Сначала стали бросать скарб. Через несколько дней остался один узелок с продуктами, топор и пила. Бог весть на какой версте и в каком месте одуревший от снегов и холода родитель тихо сказал матери:
— Давай оставим Шуру.
— Оставим, — согласилась мать, — может, эти выживут.
Шуру оставили в санках, прямо на дороге…
Но полверсты не прошли — заорала мать, забилась на снегу, и ребятишки, те, что постарше, сбились в кучу, облепили мать — тоже орут. Родителя будто кипятком ошпарили, будто просветление нашло. Развернулся он и — откуда силы взялись — назад, тореным следом. Долетел одним махом, схватил Шуру на руки, откинул одеяло — жива, глазенки светятся. Так орала всю дорогу, а тут, в одиночестве, и не пискнула. Говорят, так и нес ее на руках до самого места. Но после этого словно очумел. Уж и избу поставил на берегу Чети, и хозяйство завел, — казалось бы, пора забыть, успокоиться. Чуть задремлет — и просыпается с криком. Вскочит и к полатям, где ребятишки спали. Пересчитает по головам, со старших шубу стянет, младшенькую укутает и сядет к двери караулить. Говорят, так до самой смерти и караулил…
Тетя Шура была последней отцовой любовью. Баба Оля решила, что отца чем-то напоили — «с вином сделали» — и присох он, приворожился к «непутевой» бабенке. Помню, как она нашла старуху, знающую отворотное средство, и, уединившись в кладовке, они долго колдовали над бутылкой водки.
— Как два берега не сходятся, — прошептала старуха, — так и вы не сойдетесь…
Затем бабка подсунула бутылку отцу, тот ее осадил без задней мысли, а ночью опять закричал — Шура, милая Шура…
