— Ну, с богом! — крикнул он народу и убрал тормоз. Качнулись крылья под ветерком, поплыли, поплыли, чуть ли не цепляя белые облака в синем небе, но вдруг заподергивались и замерли. Народ руками замахал, закричал что-то вразнобой, засмеялся, Севастьян же мастера за бороду схватил, теребит:
— Почему не крутится?! Ну-ка, сказывай, почему?!
— Потому, батюшка, что любое дело легкой рукой начинать надобно, — сказал Самоха. — Рука-то легкая должна быть, ровно птичье перышко!
Народу-то внизу не видать, что там в мельнице делается; народ собрался на чудную мельницу поглядеть, как это она без ветра крыльями махать станет: Севастьян-то, пока Самоха строил, по всей округе про своего мастера расхвалился. А тут недолга — не крутится ветряк!
— Ты что меня перед народом смешишь? — все строжится купец — Сказывай, иначе вниз головой с мельницы-то спущу!
— Дак говорю же: с легкой руки запускать надобно, — не сдавался Самоха. — Позволь, батюшко, большаку моему руку испробовать!
Между тем ветер-то совсем утих, травинка не шелохнется, листок осиновый не трепыхнет. Позвали отрока.
Прибежал он к рычагу, поставил ветряк на тормоз, а затем потихоньку его оттянул. Крылья дрогнули, поплыли и завертелись, и завертелась с ними земля и небо с белыми облаками. Народ внизу рты разинул, глядит — дыхнуть боится. А самохинский большак тихохонько другой рычаг потянул, и завертелись жернова, зашелестело зерно в желобе, и первая белая пыль взметнулась из кожулины. Потом в летке набухло, мягко зашуршало, и мука белым голубем выпорхнула в сусек.
Севастьян от радости бросился к сусеку, вымазался мукой, выбелился с ног до головы и, захватив ее пригоршнями, метнул на головы людей.
Зашумел народ, заахал да скорей за столы. Проворные бабы свежей, горячей еще муки набрали и давай тесто разводить, блины стряпать. Самоха с сыном поели блинов и пошли в избу спать. Только под утро купец их хватился, вытащил за стол и давай пытать: сказывайте, почему ветра нет, а крылья машут? И поп тут как тут, вцепился в Самоху: дьявол, кричит, с нечистой силой знаешься! Я вот сейчас тебя святой-то водой окроплю да перекрещу — изгоню беса, и остановится твоя мельница! Как только не трепали Самоху: Севастьян его за бороду таскал, поп целый жбан святой воды на его голову пролил — так ничего и не добились.
— Не ведаю я! — кричал и отбивался Самоха. — Не ведаю, почему крутится!
Вроде отступятся Севастьян с попом, но глянут на мельницу — вертятся крылья! — и снова к мастеру: сказывай, отчего крутится, и все! Насилу к утру угомонились, сели в дормез, запели удалую песню и погнали лошадей.
А к покрову Самоха другую меленку заложил, круподирню, на том же холме, только чуть пониже первой, да к весне-то и пустил: валы да крылья-то уж готовы заранее были. Правда, эту мельницу без гулянки открыли. Севастьян то ли занемог, то ли денег пожалел — какой-то смурный ходил. Два пуда зерна сам порушил, сам смолол, пощупал белую муку, попробовал на язык и отдал мастеру: мол, пеки себе калачи, — а сам спустился с холма, лег на траву, что зеленела в проталинах, и пролежал до захода словно мертвый. Приказчик все приглядывал за ним, квасу ему подносил, кошму хотел подстелить, чтобы не простыл купец, но тот лежит, в небо смотрит и молчит. А в небе птицы кружат — бекасы бормочут, жаворонки заливаются, даже жучки, козявки всякие и те летают. Как ни говори, весна, радоваться бы надо Севастьяну: вон какие две мельницы поставил, от помольщиков отбоя нет, из-под жерновов-то не мука сыплется — чистые денежки. Полежал купец, и, видно, не полегчало ему; сел он в дрожки, понукнул коня, опустил голову и поехал. Дрожки на ухабах трясутся, и он трясется с ними, голова так аж мотается по сторонам…
Отыскал Самоха другой холм, поближе к лесам, и сразу две пильные мельницы заложил. Сынок-то его в работе поднаторел, славным помощником стал, и вдвоем они скоро управляться начали. Еще мельничные шатры плотники едва под карнизы вывели, а у Самохи все готово, все причиндалы под рукой: бери их, ставь на место — и завертятся еще две меленки. Да уж и срок, обговоренный с барином, летом к концу придет, жена с ребятишками заждались, поди, тятьку своего… Самоха все чаще стал о своем доме думать: вот приеду, мечтал он, куплю лесу, построю избу новую, коня заведу, корову, и будут мои ребятишки молоко хлебать, на новых полатях спать. Коли барин на постройку избы сроку не даст, то ведь можно и ночами работать: днем на барина, ночью на себя — жила крепкая, выдюжит.
Однако чем ближе к концу дело шло, тем печальней делался купец Севастьян. Будто не радовали его чудесные мельницы: приедет он к Самохе, взойдет на самый верх мельницы, под стропила, ляжет на щепки и по полдня лежнем лежит, в небо глядит.
— Эх, а все-таки тяжелы твои мельницы, братец Самоха, — сказал однажды Севастьян. — Хоть и крутятся без ветра, а все одно тяжелы.
— Почему же, батюшко, тяжелы-то? — испугался мастер.
— А потому, Самоха, что на земле они стоят. Крылья-то есть, а с земли подняться не могут… Думал, построю я мельницы ветряные, и жить мне легче станет. А построил вот — и еще тяжелей мне стало…
— Не печалься, батюшко, — успокоил его Самоха. — Как заработают все твои мельницы — деньги рекой потекут, и вся твоя тяжесть развеется. Я вот всю жизнь топором машу — и не то что от земли оторваться — рубля серебром не заработал, одни медные гроши. А мельницы вот крыльями помашут — у тебя и золото будет. От ветра деньги пойдут, и ветер на тебя работать станет.
— Ты что же, братец Самоха, так деньги любишь? — спросил купец.
— Деньги я не люблю, — сказал Самоха. — Мне бы и вовсе без них жить — еще лучше, да ведь нужда замаяла.
— Думаешь, если деньги будут — нужда кончится? — засмеялся купец. — Вот у меня денег не считано и всякого богатства вдоволь, а все одно нужда есть.
— У нас нужда-то разная, батюшко.
— А какая у тебя нужда? Избу справить, одежонку? Коня с коровой завести?
— Да это разве нужда? — засмеялся мастер. — Это еще четверть нужды. Были б деньги, я бы самую главную нужду справил.
Насторожился Севастьян, оглядел Самоху с ног до головы.
— Hy-ка, сказывай, что за нужда такая? На что тебе еще денег надобно?
— Я-бы, батюшко, деньгами-то от барина откупился и вольную получил. Всю бы семью свою выкупил и стал бы жить-поживать, что птица в небесах.
Покачал головой Севастьян, опустились плечи.
— Я, братец Самоха, вольный человек, а все равно на земле живу… А нужда-то у нас с тобой одинаковая.
И стал купец еще смурней и печальней. День прошел, второй — не ест, не пьет и уж с мельниц-то не уезжает: на одну поднимется, постоит, на другую. Самоха все механизмы отладил, крылья на ветру опробовал, первое бревно заложил в пильню, чтобы на плахи-то распустить да купца порадовать, а тому ничего не в радость, кажется, и свет белый не мил. Пора попа звать, чтобы меленки освятил, да гулянку собирать, Севастьян же ходит словно в воду опущенный, и лишь глаза нездорово посверкивают.
