Дядя Петя не отвечал.
— Водку жрать? На собак брехать?.. Ну, чему ты еще можешь научить?!
— Ты не ругайся, Иван Трофимыч, — жалостно попросил кузнец. — Чему-нибудь научу… Настроенье было лирическое, вот и послал, не ругайся уж…
— Все, чтобы я в кузне его больше не видел! — отрубил начальник цеха. — Пойдет баланы катать! А ты…
Стараясь не стучать сапогами, я тихо вышел из конторы и побрел в кузницу, за своей сумкой. Света в окнах уже не было и мужиков тоже не было; в полной темноте я стал шарить по верстаку, однако под руки попадали зубила, клещи, лерки, и странно: в выстывшей кузнице инструменты казались теплыми.
Отыскав сумку, я нащупал окованную нами телегу, потрогал ее металлические части, шляпки болтов, крепко сидящих в дереве, и неожиданно позавидовал: кому-то ведь повезет! Кому-то ведь достанется такая крепкая и ладная телега!
На следующий день я уже катал бревна, а вернее, валял дурака на пилораме. Под горой, недалеко от барновановской парилки, лежали пучки натрелеванного леса, который по бревнотаске поднимали на пилораму и распускали на тес и плахи. Я должен был выбирать баланы потолще, подкатывать и цеплять лебедочным тросом на «удавку». Выбрал, подкатил, зацепил — и гуляй целый час, пока бревно не пропустят через пилораму. Работа — не бей лежачего, но тоскливая, потому что все люди наверху, на горе, а ты один внизу, как неприкаянный. После второго же бревна я не выдержал, сел на него и приехал на пилораму, но тут же угодил на глаза Ивану Трофимовичу. Он приказал идти на место, а рамщику сделал выговор, что я катаюсь на бревнах. Сквозь пилорамную завозню я успел заметить дядю Петю с женой; они шли от конторы, и дядя Петя махал рукой, говоря жене что-то короткое и решительное, видимо — шабаш…
Тем временем рамщики начали менять полотна и шприцевать машину, работы вообще не стало, и я принес спрятанные полозья для аэросаней, взял топор и принялся тесать. Топор был большой, сучкорубный и неудобный для столярной работы, однако острый: лезвие со вкусом влипало в сухую, звенящую березу и гнало ровную щепу. Я так увлекся, что не услышал, как сзади кто-то подошел.
— Ты что делаешь? — спросили за спиной сердитым голосом, и я, вздрогнув, обернулся.
На бревнах стоял дядя Петя и криво улыбался.
— Что это ты мастеришь?
— Аэросани…
— Ишь ты! — удивился он. — Что же, летать собираешься?
— Нет, они не летают, — объяснил я, — они только по земле ездят, по снегу…
— Поня-ятно, — засмеялся мой кузнец. — Ну, бери свои полозья, и айда!
— Мне сказали — бревна катать…
— Пойдем-пойдем. — Он взял еще не вытесанный полоз на плечо. — А кто же оси ковать будет? Осей-то мы не сковали еще…
Еще не веря ушам и глазам своим, я схватил второй полоз и поскакал по бревнам за дядей Петей…
И мы начали ковать оси. На первом же «конце» я сначала задохнулся от усердия, а потом выдохся: отяжелели руки, заболело в груди, перед глазами поплыли красные пятна. Я едва шлепал кувалдой по раскаленному, мягко отдающему железу и думал, что настоящая кузнечная работа только сейчас и началась, а я, выходит, слаб и негож для нее, и лучше уж лес катать, чем стоять у наковальни и позориться перед мужиками, и, главное, перед Борей, который поспевал сразу за двумя кузнецами и лишь потел да пыхтел.
Когда ось бурела, остынув, — а я ждал этого момента как избавления, — дядя Петя совал ее в горн и, пошваркивая самокруткой, говорил:
— Ничего, Серега, пойдет. А не пойдет, так поедет.
Я ничего почти не слышал, кроме боли в руках и гулкого стука крови в голове.
Знать бы мне тогда, что стоило моему кузнецу самому вернуться к этой наковальне и вернуть меня. Пожалуй бы, и силы утроились, а если нет, то я бы сдох с кувалдой в руках и не пикнул.
Я не знал, что еще вчера вечером Иван Трофимович заготовил приказ на увольнение дяди Пети за пьянку, аморальное поведение и оскорбление руководителя при исполнении служебных обязанностей. Оказывается, мой кузнец, выпроводив меня из кабинета, сначала уговаривал начальника цеха не ругаться, поскольку ругани терпеть не мог, но, отчаявшись, послал его куда-то подальше и сказал фразу; невыносимо обидную для Ивана Трофимовича: «А ты на меня сапогами не скрипи! Я этого скрипу вот так наслушался!» Хлопнул дверью и ушел. А наутро все кузнецы пошли просить начальника цеха не выгонять Рудмина с работы, однако Иван Трофимович был неумолим.
— При чем здесь сапоги мои? — спрашивал он. — Я же не специально ими скриплю, они сами скрипят!
Тогда вся кузня пошла к директору. Директор вызвал дядю Петю, велел на планерке, принародно, покаяться и попросить прощения у начальника обозного цеха. Дядя Петя покаялся, попросил прощения, а еще попросил, чтобы вернули в кузню меня, поскольку я из-за него пострадал и теперь катаю бревна. Иван же Трофимович никак не хотел прощать дяде Пете, однако директор принародно сам попросил прощения за него у начальника цеха, и дело уладили.
Но ни я и никто из кузнецов тогда еще не знали главной причины, почему не уволили дядю Петю и вернули меня в молотобойцы. Мне-то казалось, что ковка осей — самая настоящая кузнечная работа, однако настоящая-то была впереди. Буквально за день до всех этих событий промкомбинат получил соблазнительный заказ от Томской госконюшни — сделать рессорный фаэтон для директора ипподрома, дрожки с кузовом для главного зоотехника и четверо легких санок-кошевок для катания детей в городском саду. Промкомбинат много лет подряд мастерил телеги, дроги, дровни и розвальни — все тяжелое, для проселков и крестьянской работы, и лишь по заказам председателей колхозов — брички либо сани-кошевки. Городские заказчики пожелали, чтобы фаэтон, пролетка и санки были непременно нарядные, с узором и легонькие, чтобы ехать — и душа радовалась. Наверняка бы промкомбинат отказался от такого заказа, да дела его были плачевные, фанерную мебель брали плохо — появилась уже лакированная из древесно-стружечной плиты под дуб и орех, обозный цех тоже нищал год от года, а тут заказ из области! На изделиях-то штамп будет, «фирма» — Зырянский райпромкомбинат! Кто прочитает, скажет — ого! Не перевелись еще мастера на Руси! Давай-ка и мы что-нибудь эдакое закажем!..
Так или не так размышляло наше начальство — неизвестно, но то, что, кроме дяди Пети, делать такой заказ было некому, знали все, кроме меня. В день нашего с дядей Петей возвращения в кузню Иван Трофимович заглядывал несколько раз, ничего не говорил и на нас не смотрел, однако на следующий он пришел с утра, веселый, похохатывающий, без своих железных очков и сапог: на его ногах заячьми лапками белели новые, мягкие бурки. Но нас с дядей Петей он по-прежнему не замечал, обращаясь к Вылегжанину, дяде Мише и Боре.
— Ну что, мужики, трудимся? — спросил он, сбивая снежок с бурок и поскрипывая кожаным пальто. — Морозец-то какой нынче!
— Трудимся, — за всех ответил Боря.
Остальные мужики промолчали, занимаясь своим делом и не поднимая глаз; только дядя Миша что‑то пробурчал и выглянул из своего угла. Иван Трофимович попросил, чтобы уняли гудящие горны, перестали стучать, и рассказал про городской заказ. Кузнецы закурили, кто-то подбоченился, кто-то почесал затылок, а дядя Миша оттянул задвижку поддувала и взялся за молоток.
