Книга Материк, страница 51. Автор книги Сергей Алексеев

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Материк»

Cтраница 51

— Давай, Вылегжанин, берись, — сказал Иван Трофимович. — Доделывай телегу и берись. Столяра уже сегодня начали санки, к Новому году надо выдать. А уж потом фаэтон с пролеткой.

Дядя Леня включил поддув, старательно выгреб из горна спекшийся, но мягкий, как тесто, шлак, улыбнулся кротко:

— Не возьмусь, Иван Трофимыч.

— Почему?

— А я не умею, никогда не делал.

— Не боги же горшки обжигают! Давай попробуем! — засмеялся Боря. — Слепим что-нибудь, придумаем!

— Ты лепи, если слепишь, а я не буду, — снова улыбнулся дядя Леня. — Телеги вон, розвальни — это мое дело, а всякие узоры да финтиклюшки… Я их не видал-то сроду!

Дядя Петя тоже расшевелил огонь в горне, выхватил оттуда слепяще белую ось, бросил на наковальню, со всех сил ударил молотком — мол, давай! Я размахнулся и ахнул кувалдой в указанное место. Эх, этот первый удар по раскаленному железу! Сразу брызги огня по всей кузне, свистящий разлет красной окалины и сверкающий взрыв! Дяди Петин молоток уже опустился второй раз — сюда! На! Давай! — на! Давай! — на!..

— Двойную оплату обещали, за сложность, — громко сказал Иван Трофимович, заслоняясь рукавицей от искр. — Аккордные наряды составим!

Дядя Леня отрицательно помотал головой и тоже стукнул по заготовке, предлагая Боре начать работу. Боря взметнул кувалду.

— Давай я возьмусь? — предложил дядя Миша, появляясь из своего угла и вытирая пот огромной пятерней. Он еще что-то добавил, но я не расслышал из-за гула и грохота. Иван Трофимович бубняще ему заговорил, и говорил долго — дядя Миша слушал, поглядывая черно и мутно, и руки его, расслабляясь, опускались ниже колен. Я никогда больше не встречал людей с такими сильными руками; это был единственный человек, который по спору на моих глазах разогнул подкову…

А дядя Петя с какой-то злостью и азартом бил и бил молотком по горячей оси, предлагая мне бешеный темп. После вчерашней ковки у меня болело и ныло все тело, и сквозь эту боль, как сквозь слезы, я молотил кувалдой по упругому железу, чуя, что выдыхаюсь, и стервенея от этого. И пот наш, смешиваясь, изредка капал на раскаленную ось, со свистом превращаясь в пар. Я уже молился, чтобы остыла наконец эта проклятая ось, но она почему-то никак не остывала, наоборот — казалось, еще пуще раскаляется от дяди Петиного молотка и моей кувалды.

Иван Трофимович так и ушел тогда ни с чем. Но едва за ним захлопнулась дверь, мой кузнец легонько ударил по голяку — по голой наковальне: сигнал к тому, чтобы я отставил молот. И другие кузнецы тоже зазвенели молотками, отправив заготовки в горны. С минуту в кузне была тишина, только с сытым шипом гудел огонь да кровь стучала в ушах.

Дядя Петя по-орлиному взгромоздился на наковальню и замер с догорающим у самых губ окурком… Он чему-то тихо посмеивался, щурился и глядел в одну точку.

— Берись, Петро, ты, — сказал дядя Леня. — Чего молчишь?

— А-а, — отмахнулся мой кузнец и вздохнул: — Позавчерась бы взялся, лирическое настроенье было, а нынче — иди они все…

Он послал всех недалеко, но определенно и вытянул длинные ноги под гремящим, как жесть, фартуком.

— Нынче мне на все запрет. Я теперь пойду к Барновану, в секту запишусь.

— Ты не ломайся, — тихо засмеялся дядя Леня. — Берись… А кому еще? Ты же делал…

— Чего я делал? — набычился мой кузнец. — Ничего я не делал… Иди они все со своими дрожками-санками. Шабаш!

Он приступил к горну, перевернул греющуюся ось и вдруг закричал, потрясая угловатой, костлявой рукой:

— Дрожки, дрожки! Какие дрожки, когда я сам дрожу — чуть не выгнули!

Вместо «выгнать» он всегда говорил «выгнуть»: причина бог весть какого диалекта-говора, но мне еще тогда это его словечко показалось очень точным и образным, вернее, второй смысл слова. После истории с увольнением дядя Петя недели две ходил будто и в самом деле выгнутый — прямой как палка, ходульный, неуклюжий, будто переболевший каким-то заболеванием костей и теперь привыкающий к своему новому состоянию. Однако этот столбняк скоро прошел, а именно тогда, когда у нас в кузне появился сам директор. Он посадил дядю Петю рядом с собой на верстак и стал что-то говорить ему тихо, почти на ухо. Мой кузнец молчал, смурнел, шмыгал носом, сшибая капли пота, и все как-то гнулся, гнулся, пока не сложился пополам, как складник, и, глядя на свои кирзачи, заболтал ногами. С верстака он соскочил уже подвижным, ссутуленным, каким был всегда, и, не накинув фуфайки, в одной пропотевшей рубахе, пошел на мороз следом за директором.

Назад он пришел не с пустыми руками — прикатил из столярки первые, легкие санки на высоких копыльях, с разъехавшимися, будто коровьи ноги на льду, полозьями.

— Ну, Серега! — с порога закричал он, криво улыбаясь, словно сейчас только что-то украл либо провернул хитрое дело. — Лети в магазин! Только задами, понял? Задами, и чтоб тебя ни одна душа не видела!

Он вкатил санки в кузню, протягивая руки, ринулся к пышущему жаром горну и, зябко подрагивая, чакая зубами, стал греться: мороз в конце ноября заворачивал под сорок. Он тянулся к огню всем телом, но голова его сама собой выворачивалась, а взгляд бегал по белым от изморози санкам, и казалось, в его слезящихся от холода глазах уже пляшет какой-то замысловатый узор…

Лет пять назад, на охоте, я подвернул себе ногу. До больницы и до рентгена было далеко, а местный фельдшер, хорошенько намяв мне сустав, сказал, что ничего страшного нет, все на месте, однако свел к старику костоправу, когда-то известному в округе, да и там оставил на три дня. Полуслепой однорукий старик давно уже не врачевал, и не потому, что кругом открылись больницы и по первым вызовам к тяжелобольным прилетали вертолеты санрейсов. На фронте он потерял руку и одной не мог управиться с переломами и вывихами. По старой памяти к нему люди все еще приходили, просили помощи, консультации; он, чем мог, помогал, давал травы, советовал, успокаивал и жаловался приходящим сам. Костоправ пощупал мою ногу, сказал, что сустав на месте, а опухоль скоро пройдет, и начал говорить, что у него и поясница болит, и ноги ломит, и последнюю руку частенько судорогами сводит и что живет он теперь тем, что вспоминает свою жизнь и будто заново ее переживает.

— Я ведь, можно сказать, смерть свою обманул! — будто по секрету, ликуя, говорил он. — Одну жизнь тяжелую прожил, а вторую теперь легонькую живу, приятную для души. Вспоминаю и живу…

И вот этот старик рассказал мне, как его отец учил костоправскому ремеслу. Брал он материн шерстяной самовязный чулок, заталкивал туда горшок и разбивал его об угол русской печи. Сыну требовалось собрать, составить из черепков горшок, не вынимая их из чулка. На ощупь определить, какой осколок к какому подходит, разобрать их, сложить, как было, и при этом удерживать каждый черепок, чтобы собранный горшок не рассыпался, прежде чем отец взглянет на него и убедится в правильности. Но рук-то всего две! И пальцев — десять, тогда как осколков в чулке в два раза больше!

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация