Хайден взял картину и поставил ее к нам лицом. Мы сделали шаг назад, чтобы рассмотреть ее получше, и во рту у меня пересохло.
– Ничего себе… – только и смогла я сказать.
– Ничего себе – это точно, – кивнул Хайден. – Это твоя бабушка рисовала?
– Да, думаю, она, – я подошла поближе и дотронулась до картины – казалось, в эту воду можно было опустить руку: я как будто чувствовала соль на своей коже, как будто слышала звук, с которым лодка врезается в волны. И видела, как бабушка рисует эту картину: не знаю, когда и где она это делала, но я четко видела ее перед мольбертом, смешивающую краски и кладущую мазок за мазком на холст.
Я взяла следующую картину, меньшего размера, и развернула ее лицом к себе. Там был нарисован молодой человек, он стоял на черничном поле, в отдалении виднелся красный сарай. Юноша стоял между двумя рядами кустиков черники, держа на ладони горстку ягод, а другой рукой сжимая ручку красного ведра. Солнце играло бликами и на ведре, и на ягодах, и на светло-каштановых волосах юноши. Нос у него был усыпан веснушками. И вообще он был очень похож на того юношу, который был нарисован на картине на чердаке Сьюзан Портер. Чет Каммингс.
– Посмотри, – шепнула я и провела пальцем по картине, ощущая каждый выпуклый мазок. – Я думаю, это Чет Каммингс, – мой палец опустился в правый нижний угол, где было написано имя: Рут Годдард.
– Очень красиво, – сказал Хайден и поставил полотно рядом с предыдущим. – Давай посмотрим другие картины.
Седая женщина в белом переднике стоит, гордо выпрямившись, перед небольшим прилавком, на котором выставлены для продажи корзины с фруктами.
Два мальчика пускают желтый деревянный кораблик в маленькой луже.
Обе картины подписаны – «Рут Годдард».
Я повернулась к Шугар:
– И все это принадлежало моей бабушке, да?
Она выпустила в мою сторону облако табачного дыма.
– Так точно.
Я присела на краешек кровати, чудом свободный от всякого хлама, и уставилась на парусную регату. Было что-то в том, как отражалась лодка в воде… эти миллионы переливающихся, переходящих один в другой оттенков, на фоне синей воды… что-то, что заставило меня вспомнить.
Я стою на причале с бабушкой. Мы смотрим на отражения в воде, на тени от лодок, и она спрашивает:
– Какие цвета ты видишь, Эллен?
Я показываю на лодку, выкрашенную в желтый цвет, и отвечаю:
– Желтый.
– Так, а еще? – не унимается она. – Еще какие цвета ты видишь? Тут же очень много цветов в этом отражении, посмотри.
И тогда я всматриваюсь внимательнее – и вижу другие цвета: оранжевый и зеленый, фиолетовый и жемчужный, золотой и даже розовый! Я называю цвета, и она говорит:
– Правильно. И чем больше ты будешь всматриваться – тем больше цветов ты увидишь. Это и значит – наблюдать, Эллен. Потому что оттенков во всем и всегда больше, чем ты думаешь.
Хайден исследовал картину очень внимательно, буквально каждый мазок. Я подошла к нему и встала рядом.
Он наклонился ко мне:
– Это отличная техника, – прошептал он. – Очень здорово сделано, – он повернулся к холсту с мальчиками около лужи и снова шепнул мне: – Просто потрясающе. Мне напоминает работы американского импрессиониста Чайлда Хассама.
– Я о нем слышала, – шепнула я в ответ. – Но не видела его работ.
– Некоторые считают его величайшим художником-импрессионистом Америки, – сказал Хайден. – Его солнечный свет – это что-то потрясающее. И он рисовал сценки из повседневной жизни – вот как эти.
Я кивнула, а потом посмотрела на остальные картины, не в силах поверить, что моя бабушка нарисовала все это.
– Боже мой, да тут же штук двадцать картин!.
– Двадцать пять, – поправила меня Шугар.
И все прекрасные, подумала я. Руки у меня тряслись, когда я поворачивала картину, на которой были нарисованы шесть лошадей, а потом следующую – где три мальчика рыбачат на берегу тихой речки. Мы посмотрели на оставшиеся холсты.
– Просто не могу поверить, – сказала я, поворачиваясь к Хайдену. – Все эти картины… в одном месте… Теперь нужно только придумать, как их отсюда вывезти, чтобы все разом, – я стала мысленно подсчитывать, какой мне нужен транспорт, чтобы отвезти картины в дом моей матери. – Наверно, надо нанять грузовик или что-то в этом роде…
Шугар, которая все это время так и стояла на пороге, зашевелилась.
– Что это еще за «вывезти»? Какой еще грузовик? – она шлепнула ладонью по стене, прихлопнув паука.
– Чтобы забрать картины, – пояснила я.
Глаза Шугар превратились в щелочки.
– Никуда вы эти картины не заберете.
Я окаменела.
– Что вы имеете в виду?
– Я их не отдам. Вот что я имею в виду.
– Но почему?! Они же принадлежат моей семье, моей маме наконец!
Я беспомощно посмотрела на Хайдена. Свет мигнул, в комнате сразу стало темно, а за окном прокатился раскат грома.
– Потому что я их продала, – заявила Шугар.
Я почувствовала, как земля уходит у меня из-под ног.
– Вы… что?
Она медленно повторила свои слова – по слогам:
– Я. Их. Про-да-ла.
– Но как же вы могли?! Они же принадлежат моей семье!
– Ха, – Шугар воинственно тряхнула головой. – А где была ваша семья последние шестьдесят лет, а? Что ж это вы не спешили забрать это барахло, все не шли да не шли, а?
Хайден вмешался:
– О чем вы говорите? Ее семья даже не знала о том, что эти картины находятся здесь!
Шугар ткнула в меня пальцем:
– Ее бабка отдала их моей матери. Подарила.
Я подошла к Шугар на шаг ближе:
– Послушайте, – сказала я, – я уверена, что моя бабушка не дарила их вашей маме. Это какая-то чудовищная ошибка.
– Ой, да нет тут никакой ошибки, – поморщилась Шугар. – Вашей бабушке они были не нужны. Она хотела от них избавиться.
– Это ложь, – возразила я. – Не верю в это ни на йоту.
Шугар улыбнулась, вновь показав свой гнилой зуб.
– Шугар не врет. И да – я их продала. За всю кучу я получу десять штук баксов, – она обвела рукой стопку полотен. Потом уперла руки в бедра и подняла палец: – Если только… хмм…
– Десять ты… – я даже не смогла закончить слово. Как она могла продать все это всего за десять тысяч долларов? Это было возмутительно. Это было просто какое-то безумие! – Ради всего святого, вы сказали, что здесь двадцать пять картин и…
Хайден взял меня за руку – это был его сигнал мне, чтобы я успокоилась.
