– Наверняка, – и Паула вернулась к своим регистрационным книгам.
– Это по делу, – уточнила я. – Из «Нью-Йорк таймс».
Красотка. Ну разумеется. Страшно подумать, чего там нафантазировала себе Паула – у нее однозначно слишком много свободного времени.
Мама захлопнула пудреницу, наклонилась ко мне и шепотом спросила:
– А зачем Хайдену встречаться с кем-то из «Таймс»?
– Это… тоже долгая история.
– Отлично. Я с удовольствием ее послушаю, – она показала на свой чемодан: – Кто-нибудь может отнести это в мой номер? – и снова повернулась ко мне: – Я бы съела булочку или круассан, что-нибудь в этом роде. Я ужасно голодная.
– Тогда я отведу тебя в закусочную «Три пенни».
– Закусочную?
– У них потрясающие яблочные пончики.
Она склонила голову набок:
– С каких это пор ты ешь пончики?
Закусочная была почти пуста, когда мы вошли. Я направилась к столику у окна.
– Разве тут не чудесно? И из окна виден океан.
Мама отодвинула один из тяжелых деревянных стульев и села, оценивая взглядом обстановку.
– Интересненько, – сказала она, разглядывая развешанные по стенам обложки от виниловых пластинок и черно-белые фотографии Бадди Холли, Джерри Ли Льюиса, «Платтерс» и других музыкантов пятидесятых годов двадцатого века. – Такое впечатление, что я вернулась в прошлое. Думаешь, это все настоящее?
Я покачала головой:
– Не знаю, мам. Скорей всего да – скорей всего хозяин просто все это любит.
Подошла официантка с очень густыми седыми волосами – они были такие густые, что напоминали шерсть животного. Она положила перед нами меню и исчезла.
– У них нет латте? – вопросила мама, изучая меню, а потом констатировала: – И круассанов тоже нет.
Она продолжала изучать меню, а я смотрела на стайку ребятишек на пляже – они играли со своими ведерками и лопатками… смотрела на группку подростков, подпирающих стену. И думала о бабушке. О том, что она тоже бегала по этому пляжу, когда была маленькая, а потом, чуть повзрослев, любовалась луной, сидя на парапете набережной с Четом в обнимку…
Вернулась официантка, и мама сделала выбор:
– Я возьму чашку кофе и один из ваших черничных маффинов, – она вздохнула и посмотрела на меня. – Твоя бабушка очень хорошо готовила. Ее черничные маффины были просто выдающимися.
– Это точно, – согласилась я. И мысленно снова вернулась на Стейнер-стрит, где мы с бабушкой вынимали маффины из ее духовки и оставляли их в формочках, чтобы остыли… верхушки у маффинов чуть потрескались и там, под хрустящей корочкой, виднелась сине-красная обжигающая лава черники, рвущаяся наружу…
Я повернулась к официантке.
– Я, наверно, тоже возьму маффин, – сказала я.
Мама хлопнула в ладоши и положила их на стол.
– Эллен, раз уж мы заговорили о бабушке… я хочу кое-что тебе рассказать.
Я подняла на нее глаза.
– Это касается фонда.
Фонд. Бабушка давным-давно говорила что-то о том, что создала для меня какой-то там «фонд», но я никогда не вникала в детали, да, в общем-то, никогда толком и не интересовалась этим.
– А есть какой-то фонд? – спросила я.
– Разумеется, – ответила мама. – В общем, пару дней назад я встречалась с Эвереттом…
Эверетт был юристом по делам с недвижимостью.
Мама наклонилась над столом.
– Там куча денег, в этом фонде, Эллен. Куча.
Официантка принесла наш кофе, я почувствовала исходящий от него слабый ореховый аромат.
– Ваши маффины будут готовы через минуту, – сказала официантка. – Их как раз вынимают из духовки.
Я налила в кофе немного молока из молочника и начала его размешивать.
– О чем это ты? – спросила я маму.
Мама понизила голос до шепота.
– Шесть миллионов долларов. Там, в этом фонде…
Я перестала мешать и уставилась на нее.
– Что?!
Она не моргала.
– Я видела все бумаги.
– Да ты шутишь.
– Нет, Эллен, я не шучу.
Я не могла выдавить из себя ни слова. Бабушка оставила мне шесть миллионов долларов. Шесть… миллионов… долларов. Я не знала, что сказать. У меня была неплохая зарплата, и у Хайдена тоже неплохая, но шесть миллионов долларов… что ж, это весьма неплохой запас на черный день. Очень даже неплохой.
Я качнула головой.
– Я… не знаю, что сказать.
Я представила, как бабушка сидит в кабинете Эверетта, на одном из этих его высоких стульев из красного дерева, и изучает документы фонда, лежащие перед ней на столе. Я почти видела, как она берет ручку, придерживает свободной рукой лист бумаги и ставит свою размашистую подпись ярко-голубыми чернилами.
– Мне бы так хотелось, чтобы она была сейчас здесь, – сказала я, чувствуя, как в груди встает комок и мешает мне дышать. – Чтобы я могла сказать ей спасибо. Она так много сделала для меня, так много хорошего, и до сих пор делает. Я так скучаю по ней…
Мама потянулась через стол и взяла меня за руку:
– Я тоже по ней очень скучаю.
– Я же даже не могу поблагодарить ее за это!
– Ты уже поблагодарила, – возразила мама. – Ты очень любила ее – вот в этом и заключалась твоя благодарность.
Мы посидели некоторое время молча, пока официантка ставила перед нами тарелочки с маффинами. Потом мама взяла нож, нарезала маффин на маленькие кусочки и положила один из них в рот.
– Мммм, – сказала она. – Знаешь, а он весьма неплох… даже, можно сказать, хорош… хотя и не так хорош, как у твоей бабушки.
– За бабушку! – провозгласила я, поднимая кружку с кофе вверх, и мама подняла свою и чокнулась ею с моей.
– За бабушку! – повторила она.
Когда мы покончили с завтраком, мама спросила:
– Никак не могу понять… как тебя угораздило оказаться в этом богом забытом заведении, которое и гостиницей-то трудно назвать? Там же в номере даже мини-бара нет!
Она бы еще спросила, почему там нет SPA.
Мама изучала ногти на правой руке.
– Мне нужен маникюр. И, наверно, хороший массаж. Кажется, я потянула мышцу на теннисе в прошлые выходные, сильно болит, – и она потерла ногу в области икры.
О господи, да она и в самом деле хотела в SPA!
– Мне ужасно неприятно это говорить, но… SPA закрыто на ремонт, – ответила я. – Они откроются тогда же, когда закончат ремонт в фитнес-центре… и сделают поле для гольфа.
