Он очень дорог мне, этот внешне нелепый и малосимпатичный, с маленькими бегающими глазками Лисенков.
Я обязан ему своей жизнью: в 1943 году именно щупленький, маленький, худенький, но жилистый, ловкий, сильный и верткий Лисенков отыскал меня без признаков жизни после жестокого боя: вытащив, буквально раскопав из-под завалов блиндажа, он нес, волок меня, пятипудового, несколько километров до медсанбата. Вернувшись в полк после длительного лечения в нескольких госпиталях, я был рад снова увидеть в своей роте его хитрую, хулиганскую морду. В разведке и во время боевых действий я всегда хотел иметь его рядом: его хладнокровие придавало уверенность, казалось, что он никогда не испытывал страха и нисколько не дорожил своей жизнью, пули обходили его стороной как заговоренного, и никто не умел так здорово, точно и далеко бросать гранаты — на пятьдесят—шестьдесят метров!
Еще месяц тому назад он был для меня очень близким человеком, но вот кончилась война, и ясно одно — конец войны и демобилизация проложат между нами пропасть, которую не перешагнешь…
У меня впереди — академия и блестящее офицерское будущее, а вот какое место после демобилизации уготовано в мирной жизни полному кавалеру ордена Славы Лисенкову, я представить себе не могу. Судьба его меня беспокоит, и я пытаюсь что-нибудь придумать.
— Откуда ты призывался? — спрашиваю я Лисенкова.
— Из тюряги...
— Из близких родственников у тебя есть кто-нибудь?
— Из близких и даже дальних — никого. Вы же знаете — я детдомовец.
— Слушай, а невеста? Если тебе поехать к ней, в Междуреченск? — оживляюсь я. — Она же тебя ждет.
— Ждут меня только серые волки и сырая земля на Колыме... Это чужая фотка, старшой, — вдруг признается он. — Я ее с убитого снял...
Я смотрю на него и вдруг понимаю, что он говорит правду. Ну, Лисенков, ну, артист! Сколько морочил всем голову, и ведь верили! И в Белоруссии, и в Польше, и в Германии, когда на участке дивизии или поблизости работали гвардейские минометы, я не раз вспоминал, что главную деталь для всех этих «катюш», загадочную «педальку», изготавливает в далеком безвестно-засекреченном Междуреченске знойная женщина — невеста Лисенкова. Осмысливая услышанное, я какое-то время молчу, а затем спрашиваю:
— А письма? Ты же письма от нее получал! И сам писал!
И Лисенков ошеломляет меня своим новым признанием:
— Это не от нее. От одной подлюки, дешевки… — признается Лисенков. — Междуреченск-10 — это лагерь для рецидивистов... У нее червонец — за убийство. В месяц разрешено одно письмо, скучно ей, а писать некому, вот мне и корябает. Невеста, — с презрением произносит он. — Кусок шалашовки! Сука гребаная! Да я с ней с... на одном километре не сяду!
Вот тебе и главная деталь для «катюши»! Вот тебе и знойная женщина! «Кусок шалашовки!»
Он сидит маленький, худенький, тщедушный, столько на нем мошенства, лжи и воровства, а мне его жаль. И, подумав, я предлагаю:
— Сан Саныч, а может, тебе поехать к нам в деревню? Жить будешь у бабушки...
— Колхоз «Красный нос» или «Красный лапоть»? — горько и презрительно усмехается Лисенков.
— «Красный пахарь», — в который уж раз спокойно уточняю я. — Hy, не обязательно в колхоз. Там у нас на станции есть артель.
— «Красный металлист»?
— «Красный Октябрь», — невозмутимо уточняю я.
— Хрячить за копейки?.. — Он отрицательно мотает головой. — Это не для меня...
Вдруг Лисенков обращается к Огородникову:
— Товарищ капитан, а правда, что при трех орденах Славы пензия по инвалидности в два раза больше?
— Полным кавалерам ордена Славы пенсия по инвалидности выплачивается в полуторном размере, — пояснил инструктор.
Вопрос Лисенкова о «пензии» по инвалидности вызвал веселье за столом и насмешливые возгласы: «Ну, Лисёнок! Он уже инвалид и пенсию себе замастырил!»
— Завидуют, суки, — вполголоса сказал Лисенков. — Вас не скребут, и не подмахивайте! — И, заметив, что я посмотрел на часы, спросил: — Ты что, уходишь?
— Да. Есть дело! А что?
— Отметить бы надо. Душа просит. Худо мне... — вдруг жалобно произнес он с невыносимой мукой в глазах. — Душа тоскует... Сколько бы орденов у меня ни было и сколько бы судимостей с меня ни сняли, все равно я для всех вас останусь обезьяной и жертвой аборта.
Я понимаю, что он мне предлагает «заложить фундамент» — хорошенько напиться, но мне это ни к чему: от вина болела голова, и мне больше, чем мозельское, нравились всякие компоты — из черешни, сливы, крыжовника или из груш. Они были такими вкусными и напоминали детство и бабушку. И я не обижался на беззлобное подтрунивание Володьки, Мишуты и Коки, давших мне прозвище Компот.
К тому же мне и предки не позволяли выпивать. Из-за дурной наследственности по линии матери и отца я с малых лет выслушивал столько внушений и устрашающих предупреждений, прежде всего от бабушки и деда, что алкоголь, попав в армию, принимал в умеренных дозах и только по необходимости: за компанию, а в полевых условиях — для согрева. Чтобы для службы в армии сохранить все здоровье без остатка, мы — я, Володька и Мишута — дали слово никогда не курить, не отравлять себя никотином. Что же касается алкоголя — то мы разрешили себе его употребление только еще два месяца после Победы, то есть до 9 июля.
А главное — через два часа надо отправляться на день рождения Аделины.
— Сегодня не смогу, давай в другой раз, — сказал я, мне не хотелось выпивать вообще, а с Лисенковым особенно: в пьяном виде он был развязен и лез обниматься и целоваться.
Со спокойной душой я встал из-за стола, дружески простился со всеми, передал исполнение обязанностей командира роты Шишлину и пошел готовиться к многообещающему вечеру — дню рождения Аделины и знакомству с Натали.
Если бы только знать… Если бы я только мог предположить!..
Меня учили: «Во всяком деле — сначала подумай!»
Но что я мог? Сколько бы я ни думал потом, предвидеть все, что могло произойти, было невозможно.
6. Музыка. Пластинки. Трудный выбор подарка
Просьба, а точнее, Володькино требование, какой преподнести подарок на день рождения Аделины, его невесты, повергло меня в замешательство и очень расстроило.
Вернувшись из расположения роты после грустного обеда и разговора с Лисенковым с каким-то тягостным ощущением на душе, я должен был отдохнуть и решить, что из собранной мною коллекции редких трофейных патефонных пластинок, найденных в брошенных немцами домах и виллах, выбрать и, ради лучшего друга, буквально оторвать от сердца.
Немцы любили музыку и песни, в каждом доме мы находили проигрыватель, даже не один, а в отдельной, рядом стоящей специальной тумбочке в образцовом порядке в конвертах содержались пластинки. У простых немцев — чаще народная музыка, песни и обязательный набор патриотических солдатских — «Был у меня товарищ» (времен еще Первой мировой войны), «Путь далек», «Все проходит, вслед за декабрем всегда приходит снова май» и самая знаменитая — «Auf dich, Lili Marlen» («С тобой, Лили Марлен»).
