Вечер в Левендорфе
1. По дороге в Левенндорф
Я так размечтался и так был занят своими мыслями, что с опозданием сбросил скорость и плохо вписался в поворот: колесо коляски выскочило на обочину и неслось, летело по кромке травы, еще секунда, и мы бы оказались в кювете. Арнаутов крикнул: «Вася! Смотри!», но я и так в последнее мгновение справился с управлением, и мы снова мчались по темному, ровному как зеркало немецкому асфальту, и от ожидания знакомства с Натали, от ожидания чего-то крайне важного, большого и неповторимого, предназначенного мне в этот вечер, приятно замирало сердце и все во мне радовалось и пело.
«Только раз бывают в жизни встречи, только раз судьбою рвется нить, только раз в холодный зимний вечер мне так хочется любить...»
День был не зимний и не холодный, а летний и теплый, и потому я без труда непроизвольно заменил слова в романсе и напевал про себя сначала «в весенний теплый вечер», а потом «в победный майский вечер». «Воины-победители», «победа» и «победный» в мае сорок пятого были, пожалуй, самые употребительные слова в газетах, по радио и на политинформациях, они были на слуху у всех, и каких-либо способностей или сообразительности для такой замены не требовалось, но я радовался тому, как складно перефразировал.
В этот час, забыв об утренней неудаче с отборочным смотром, я был доволен собой, жизнью и человечеством, меня радовало буквально все. Я вспоминал Кокино напутствие: сказано было грубо и с явным преувеличением («все, что шевелится»), но по сути, надо полагать, верно, и потому это наставление мне следовало воспринимать как руководство к действию...
Минуты спустя мы въезжали в Левендорф — утопавший в густой обильной зелени до окон вторых этажей, а местами и до темно-красных черепичных крыш поселок дачного типа, где раньше помещался немецкий лазарет, сейчас же в его зданиях на другом конце располагался наш армейский госпиталь.
У крайних домиков при въезде на обочинах, на крепких деревянных стойках были установлены два больших щита наглядной агитации с броскими крупными буквами, лозунгами-призывами: на левом — «Смерть немецким захватчикам!» и на правом — «На чужой земле будем бдительны втройне!».
Это категорическое требование, завершавшее во время войны все приказы Верховного Главнокомандующего — Смерть немецким захватчикам! — сразу после окончания военных действий в дивизионной, армейской и фронтовой газетах было заменено лозунгом «За нашу Советскую Родину!», и нам было приказано зачеркивать его на бланках взводных и ротных боевых листков, а здесь, в Левендорфе, и спустя две с половиной недели после капитуляции оно почему-то оставалось в силе.
Третий щит наглядной агитации оказался у нас на пути в центре поселка: укрепленный на высоких металлических штангах в ограде «Unseren Helden
[52] 1914—1918» — обязательный по всей Германии памятник местным жителям, павшим в Первой мировой войне, чьи воинские звания, имена, фамилии, даты рождения и смерти позолоченными готическими буквами были перечислены, увековечены на темно-серой, высокой и толстой гранитной плите, заботливо обложенной у основания букетами цветов; чаще всего изображался коленопреклоненный немецкий воин в каске, с мечом в правой руке, в сапогах, застывший в позе клятвы или скорбного раздумья. На этом щите так же броско и, пожалуй, еще б 'ольшими буквами, очевидно для того, чтобы немцы не забыли о своей вине — если только они могли прочесть по-русски, — было написано: «Германия — страна насилия и разбоя!»
У памятника я притормозил и подъехал к указанному Арнаутовым палисаду одного из десятков, в большинстве своем одинаковых, двухэтажных каменных коттеджей, тянувшихся по обе стороны улицы. Открыв ворота, я въехал во двор, где в глубине сада под деревьями стоял черный «опель-капитан», как мне показалось, это была машина майора Булаховского. С веранды, сплошь обсаженной густым широколистным плющом, доносились голоса, затем кто-то радостно закричал:
— Знал бы прикуп — жил бы в Сочи!
Я понял, что там играли в карты; собственно, главным образом ради «пульки», ради неизбывного азарта непонятного мне преферанса Арнаутов сюда и приехал: как он сам мне сказал, дню рождения Аделины он мог уделить не более часа.
— Мотоцикл надо поставить в гараж или в сарай, — сказал он мне, стоя уже у крыльца. — Мамус-хренамус... Я сейчас...
«Мамус-хренамус» означало, что я должен по-немецки, а точнее, употребляя немецкие слова договориться с хозяйкой или хозяином относительно пристанища для мотоцикла. Поправив китель и старенькую полевую фуражку, он ушел на веранду, и я слышал, как он здоровался и ему отвечали приветливо-оживленные мужские голоса.
Разглядев в саду меж кустов смотревшего в мою сторону старика немца в полосатой фланелевой пижаме и ночном голубом колпаке, я поманил его пальцем, и, когда он, кланяясь, испуганно-заискивающий, подошел, я в основном жестами, добавляя отдельные немецкие слова и показывая на циферблат часов, объяснил ему, что мне надо до полуночи оставить здесь мотоцикл, и в заключение для внушительности со значительным видом произнес фразу, которая, как я всякий раз убеждался, действовала на немцев неотразимо: «Бефель ист бефель!»
[53]
Через минуту я уже закатывал мотоцикл в пустой гараж, старик усердно помогал и подталкивал сзади, упираясь темными морщинистыми руками и тяжело дыша, чем меня тронул или разжалобил, и я его, как говорил Кока, «приласкал» — дал ему пять штук немецких армейских сигарет, после чего он, приложив руки к груди, стал подобострастно кланяться, повторяя: «Danke sch (оn!.. Ein guter Mann!.. Danke sch (оn!.. Ein guter Mann!..»
[54]
О том, что я хороший человек, мне приходилось слышать от цивильных немцев десятки раз, в том числе и от Ганзенов, хозяев дома, где мы жили. Правда, в последнюю неделю-полторы, наверное, поняв, что убивать их не собираются и ничто страшное им не угрожает, они перестали прибегать к лести, а вот этот старик меня почему-то боялся и считал необходимым угодничать.
Когда, передав мне ключ, он, пятясь и продолжая кланяться, вышел из гаража, я, достав бархотку, освежил глянец на сапогах, одернул гимнастерку и застегнул верхнюю пуговицу стоячего воротника.
— Василий, ты готов? — появляясь на крыльце, позвал Арнаутов.
— Так точно! — бодро ответил я и, схватив из коляски кофр с пластинками, быстро вышел из гаража и закрыл ворота на ключ.
Когда я обернулся, Арнаутов с интересом смотрел на меня.
— Что, так и пойдем? — спросил он.
— А как? — не понял я.
— Русский офицер с женщин денег не берет!.. — сделав приподнятое строгое лицо, медлительно, напыщенно и с несомненной насмешкой или издевкой проговорил, точнее продекламировал, он. — Не берет и не дает!.. Мы приглашены на день рождения дамы, замечу, не просто дамы, а невесты твоего близкого друга, — после короткой паузы, переменив тон, пояснил он. — Ты офицер или хам, штафирка из пивной рыгаловки?.. Фу!!! — как собачонке, неодобрительно выкрикнул он мне. — Учишь тебя, учишь, и всё — мимо сада с песнями!.. Неужели ты думаешь, что мы можем прийти на день рождения дамы без цветов? Неужели ты думаешь...
