Это на уровне полка, а как было выше?.. В Польше в конце 1944 года я впервые услышал о конфликте с контрразведкой командующего общевойсковой армией генерала Г-ва, о конфликте, в который будто бы вмешался Сталин. В 1948 году начальником штаба гвардейского механизированного полка, где я служил, был полковник К-ин, в войну порученец генерала Г-ва, и он подробно рассказывал нам, офицерам, об этом конфликте, — спустя тридцать лет в военных архивах я отыскал документы, подтверждавшие его рассказ. Генерал Г-в в первую военную зиму был завален в блиндаже, отчего страдал болями в позвоночнике, и в штаб из армейского госпиталя перед обедом привозили медсестру: она делала Г-ву массаж спины. Офицер контрразведки, капитан, в госпитальном застолье по случаю какого-то праздника, будучи поддатым, подсел к этой немолодой женщине, матери двух воевавших на фронте сыновей, и, задав несколько вопросов, затем «бодро-весело» поинтересовался, какие у нее отношения с командующим, — на другой день она рассказала об этом генералу. Г-в, будучи человеком крутого нрава (это выражено в его лице на всех военных и послевоенных фотографиях), в тот же день в присутствии начальника штаба и других членов Военного Совета позвонил по «ВЧ» Сталину и сказал: «Товарищ Сталин, контрразведка опрашивает окружающих меня людей. Очевидно, возникло недоверие. Настоятельно прошу до полного выяснения дела отстранить меня от должности». Как рассказывал нам полковник К-ин, Сталин якобы долго молчал, очевидно переваривая столь неожиданную информацию, а затем сказал: «Товарищ Г-в, спасибо, что позвонили. Мы довольны вашей работой и полностью вам доверяем. А те люди, кто имеет иное мнение, понесут заслуженное наказание». На другой день полковник, начальник отдела контрразведки армии, был отстранен от занимаемой должности, а капитан, «побеседовавший» с массажисткой, был уволен из органов контрразведки и направлен на передовую командиром стрелкового взвода. Сталин материализовал высказанное им доверие — спустя неделю Г-ву было присвоено звание генерал-полковника.
Генералу Кобрисову не требовалось обращаться в Москву. Ему достаточно было — будь он не морально опущенным, а полноценным генералом — при первом же появлении Светлоокова позвонить начальнику отдела контрразведки армии и сказать: «Ваш офицер, майор Светлооков, обнаглев и распоясавшись, позволил себе явиться на заседание Военного Совета армии. Вы сами поставите ему мозги на место или мне сообщить выше?..» После этого из Светлоокова в лучшем случае сделали бы котлету. По той простой причине, что положение о Военных Советах было разработано и утверждено Сталиным и там был определен и строго ограничен перечень лиц, входивших в состав Военного Совета: командующий, его первый заместитель, член Военного Совета (политработник), начальник штаба, командующий артиллерией и заместитель командующего по тылу — все это в войну были генеральские должности. Остальные лица могли попадать на заседание, если требовалось их присутствие, только по разовому приглашению командующего, переданному секретарем Военного Совета. В отличие от нынешних бесчисленных президентских указов, которые не читают и не выполняют не только граждане, но и чиновники, документы, подписанные Сталиным, имели в войну силу беспрекословного железного закона и в случае нарушения или невыполнения — как тогда говорилось: «Прими меж глаз девять грамм и не кашляй!» В различных органах, как их ни называй — карательными или правоохранительными, — было немало карьеристов и откровенных мерзавцев, но все они хотели жить, и каждый из них знал свое место, «размер своего сапога», и знал, что не только майоров, но и генералов и даже наркомов из этих самых органов расстреливали с такой же легкостью, как и армейских генералов.
Какую же тайну с участием стольких людей выведывает Светлооков?.. Оказывается, он доискивается, собирается ли генерал Кобрисов брать город Мырятин. Но тут не надо ничего выведывать: в описываемой Г. Владимовым стратегической операции — битве за Днепр — участвовало двадцать девять только общевойсковых армий, они действовали по единому общему плану, и, брать город или не брать, определялось не командующим армией, а Ставкой. В войну это знали даже штабные писари, почему это неизвестно всесильному в изображении Г. Владимова смершевцу и адъютанту командующего, автор не объясняет. Второе задание Светлоокова еще несуразнее: он дает адъютанту чистую карту и предлагает тайком переносить на нее все пометки с карты командующего армией, предупредив, что разговор «смертельно секретный» и «в случае чего» карту надо съесть. В первый момент мелькает предположение, что Светлооков работает на немецкую разведку, но потом утверждаешься в мысли о его умственном помешательстве: стоило адъютанту заявить и показать эту карту, и Светлооков, по законам военного времени, заплатил бы за это даже не должностью, а жизнью.
При изображении Отечественной войны в литературе крайне важен «воздух», атмосфера времени, а она менялась. Если в 1941 году в период отступления и чудовищных поражений военачальники и командиры были для Сталина изменниками и трусами, то осенью 1943 года, когда Красная Армия успешно наступала на тысячекилометровом фронте, они уже были победителями. Эта перемена явно обозначилась после 24 июля, когда в Указе Верховного Совета СССР впервые возникло словосочетание «офицерский состав», в августе началось более широкое награждение военнослужащих и всяческое выделение и стремление приподнять офицеров, а тем более генералов. Г. Владимову невдомек, что армия — это сложный, жесткий организм с четко, ригидно определенными функциями, правами и обязанностями каждого, и потому, к примеру, не только командующий, но и командир полка — подполковник или майор — понес бы матом предложившего ему исполнить обязанности цензора; что, однако, безропотно делает в романе Кобрисов. Писателю невдомек, что и в 1943-м, и в 1945-м для командующего армией или члена Военного Совета майор из «Смерша» был мелкой сошкой, он не имел даже права обращения к генералам, это являлось прерогативой начальника отдела контрразведки армии (штатно-должностная категория «полковник — генерал-майор»), по одному тому появление Светлоокова на заседаниях Военного Совета и унижение им там пяти или шести генералов — это эпизод не из реалистического романа, а сценка из театра абсурда.
Я далек от мысли идеализировать советский генералитет, разные это были люди, и функционировали они так же, как, впрочем, и Г. Гудериан, в системе, основанной на страхе и принуждении. Однако только по незнанию или умышленно их можно изображать такими примитивными недоумками, какими они выглядят в романе Владимова, и такими униженными, опущенными, как бедолага Кобрисов, и, главное, выиграли войну все же они, а не апологетируемые писателем «гений и душа блицкрига» Гудериан и бросивший в трудную минуту свою армию Власов. Я далек от идеализации войны на любом уровне и в любой период, победа досталась поистине чудовищной ценой, огромной, небывалой кровью, однако, когда мне говорят, что мы воевали не так и делали совсем не то, я никогда не оправдываюсь и объясняю: «Мы были такими, какими были, но других не было». Когда пишешь или даже упоминаешь о цене победы, о десятках миллионов погибших, ни на секунду не следует забывать, что все они утратили свои жизни не по желанию, не по пьянке, не в криминальных разборках или при разделе собственности и не в смертельных схватках за амдоллары и драгметаллы, — они утратили свои жизни, защищая Отечество, и называть их «пушечным мясом», «овечьим стадом», «быдлом» или «сталинскими зомби» непотребно, кощунственно.
