Молчание ошарашенной сестры при виде обновленных безделушек вполне вознаградило младшую боярышню Лисовинову за перенесенные переживания, но легкий характер всеобщей любимицы не давал ей сердиться или обижаться сколько-нибудь долго, тем более что на улице как раз заиграл рожок. Анна отпустила дочерей привести себя в порядок перед обедом и не удивилась, когда из коридора послышалось:
– А мне Тимка сказал, что это самая простая работа – он и красивее может сделать. Мне уже обещал! Мама сказала, что я теперь за него отвечаю.
Ответ Аньки донесся не сразу, видать, колебалась да раздумывала:
– Ель, а ты можешь сказать этому твоему… как его… Кузнечику, чтоб он и мне… ой, нам с Машкой что-нибудь сделал… Ну, чтобы ни у кого такого не было?
– Конечно, скажу. И тебе, и Машке. Тимка – он хороший.
«Хм-м, похоже, Елька после моего «ты за него отвечаешь» решила, что это она будет выбирать, кого до него допускать, а кто перебьется. Ну-ну, доченька… Хотя… у старших сестер есть холопки, которыми они распоряжаются, а у Ельки никого нет… Тимофей, конечно, не холоп, но уже стал ЕЕ человеком, пусть они этого по малолетству еще и не понимают. Ничего, поймут со временем, что значит ОТВЕЧАТЬ за кого-то. Да и старших сестриц она при случае по носу щелкнет, чтоб не слишком задирали.
Но с чего Анюта так из-за пустяшных сережек взъелась? Неужто запомнила, как я все серебро в доме выгребла и, чтобы не одалживаться, отдала Никеше за привезенные припасы? Оставила девчонкам самое бросовое, чтобы не ходили уж вовсе как голые… Ведь ничего тогда не спросила… Выходит, зря я тогда решила, что они с Марией еще малы, и не стала им ничего объяснять? А оно вон через сколько лет аукается… Только Маша в любую работу вгрызается, а Анюту в другую сторону перекосило – за то, что считает своим, мертвой хваткой держится. Оно и неплохо, правда, придется подправить так, чтобы в это «свое» входило то, что касается всего рода, а не только ее».
* * *
После того, как закончилась в основном постройка терема, посиделки, проходившие до того возле девичьей, плавно переместились к нему. На новеньком, еще пахнувшем свежеструганным деревом гульбище и около него и песни пели, и в игры играли, иной раз там же Мишаня свои сказки рассказывал – удивительные, до того неслыханные.
Анне нравились эти неспешные вечера, хотя порой они и выдавались хлопотными. Ну да ничего не поделаешь: сотня отроков сама по себе – тот еще котел с заботами, а коли туда полтора десятка девиц подмешать… Закипало порой так, что хоть крышкой накрывай, хоть переворачивай да выливай, пока само не убежало. Но и спокойные вечера тоже выдавались: девки чинно сидели по лавкам, вязали кружева или пряли – в конце августа темнело рано, и Анна запретила воспитанницам ломать глаза над тонкой работой. Отроки, кто пошустрее, притаскивали из трапезной скамьи и устраивались полукругом напротив, насколько хватало места.
Смешки, подначки, хихиканье постепенно заглушались рожками, свирелями, бубнами и еще какими-то гремящими, звякающими и шуршащими инструментами, названий которых Анна и не знала, но которые Артемий время от времени добавлял к оркестру, виртуозно вливая их звучание в общий поток. Наконец наступал момент, когда главный музыкант крепости устраивался сбоку от оркестра – так, чтобы видеть и играющих, и поющих, взмахивал руками, привлекая к себе всеобщее внимание, и начиналось Чудо.
Поначалу, когда оркестр состоял всего из нескольких мальчишек с рожками да бубнами, они играли, что называется, кто в лес, кто по дрова, вступая не в лад или прерывая наигрыш, если неопытному рожечнику не доставало дыхания. Но всего через несколько седмиц им хватало еле заметного знака от дирижера, чтобы дружно грянуть походную или плясовую, да так, что у слушателей дыхание перехватывало, и все разговоры сразу же прекращались. А уж когда Артюха на свирели выводил на пару с Дудариком какую-нибудь особо душевную мелодию, то и у баб порой слеза проблескивала.
Правда, несколько раз им приходилось прерывать свое выступление, а кое-что строго-настрого запретил исполнять… Прошка, объясняя свое требование тем, что, дескать, щенки еще не выросли, и от особо страдательной музыки начинают сильно переживать, громко выть, а на следующий день отказываются жрать, и девки с ними справиться не могут. Ну и вообще, хорошо, что сейчас лето, а то зимой и до беды недолго… Неча волков приманивать.
Петь в крепости любили, и пели все. Даже те, кого Господь голосом не наградил или дал такой, что им только пилы на лесопилке пугать – когда их точат. Таких за общим хором слышали только те, кто с ними рядом сидел или стоял, а остальные самозабвенно выводили слова песен – и хорошо знакомых всем с детства, от старших братьев и сестер, и новых, которые придумал или подсказал Мишаня.
Песни, которые отроки пели во время своих учебных походов, Артемий на посиделках благоразумно замалчивал, хотя знали их, конечно, все обитатели крепости, а Верка порой и вставляла в речь кое-что из этих песен, особенно когда разносила какую-нибудь нерадивую холопку. Говорили, что даже Ульяна как-то раз оскоромилась, выдала третьему десятку что-то особо хлесткое из походного набора, когда отроки сдали ее прачкам вконец изгвазданные порты с рубахами, а их десятник заикнулся насчет «чистое надо завтра утром».
Помимо всего прочего, была и еще одна причина, по которой Анна появлялась на посиделках, даже когда присматривать за девицами был не ее черед – Алексею, как и прочим наставникам, тоже приходилось в свою очередь приглядывать за порядком среди отроков.
После памятной обоим безобразной ссоры в день возвращения полусотни из-за болота они вроде бы помирились. Во всяком случае, со стороны казалось именно так, но Анна чувствовала, что трещина между ними до конца не затянулась. Один неправильный шаг, одно неосторожное слово – и все опять рухнет в стылую полынью, теперь уже навсегда. Обоим этого не хотелось, обоих страшило одиночество, вот и проводили они вечера, вроде бы наблюдая за своими подопечными, а на самом деле осторожно и бережно протягивая друг к другу тонкие ниточки из взглядов и улыбок, и штопая ими порванное полотно доверия и взаимопонимания.
Объяснил ли кто-нибудь Алексею, почему Анна так на него взъелась, она не знала, но ей самой не только Филимон растолковывал, в чем она была не права, но и Нинея своего добавила.
– У мужей своя правда! Не мог он иначе, он своим примером отроков учил, как долг выполнять – защищать и оберегать. Он в другом не прав: не выкобениваться ему надо было, а убить того старика, не раздумывая. Так часто получается, когда вместо того, чтобы свое дело делать, стараются себя показать, а потом либо выглядят смешно, либо в неприятности влипают.
Обычно в ответ на поддразнивающие взгляды Алексея она со строгим видом указывала глазами на девок – мол, уймись, не сейчас, а тут вдруг подумала, что никто и не сомневается: после того, как протрубят отбой, Алексей, притворяясь, что сторожится посторонних глаз, пойдет ночевать к ней. Все знают, наверное, включая Сенькин десяток – знают, но дружно делают вид, что в упор ничего не замечают. Анна не то чтобы себя обманывала на этот счет, нет, но до сих пор держалась за устоявшийся порядок, как за последний оплот, позволяющий ей сохранять видимость приличий и собственное достоинство. Во всяком случае, раньше она была в этом непоколебимо уверена.
