Но самое большое потрясение ждало девичий десяток. Навстречу их наставнице вышли – ни много ни мало – Мудила и Плинфа – мастера из строительной артели Сучка. Поклонились Арине, взяли под уздцы её коня и повели к воротам. За ними, не спеша, с подобающей такому торжественному случаю неторопливостью из толпы выходили остальные мастера и подмастерья, а потом и их помощники – рядовые строители крепости, так же кланялись девицам и вели их коней в ворота. Те самые лесовики, которые на чём свет стоит кляли «этих дурёх, которым только бы из своих стрелялок честным мужам грозить»!
Тут уж проняло не только девчонок, но даже Анну. Ну не ждала она такого от пришлых, пригнанных по воле Нинеи мужей! И ведь не сговаривались – само всё так получилось! Хорошо, что их много было: хватило на всех – и на девиц, и на купеческий десяток, и на нескольких отроков Младшей стражи.
Такое попрание мыслимых и немыслимых обычаев и запретов встряхнуло девчонок и вернуло их к более-менее нормальному состоянию лучше любого разноса. И всяко лучше испытанного женского средства – слёз до самозабвения. Ну, а щёлкнуть потом по слишком уж задранным кверху носам не так и трудно.
* * *
В кои веки Анна радовалась ненастью: ледяной ветер бил по щекам, скрывая бледность, которую усилием воли с лица никак не прогонишь. И ни уйти, ни зажмуриться, ни отвернуться хоть на миг она себе не позволила. Единственный раз брезгливо поморщилась, когда взгляд упал на новоявленных дружинников Алексея: накануне казни их поставили стеречь запертых в чьём-то овине приговорённых к казни, полумёртвых от пыток холопок, и здоровые, полные сил вояки чуть не всю ночь насиловали беспомощных баб.
«У себя в логове ни один зверь не гадит, а эти… А что эти? Им Ратное не дом родной, чужаки они здесь. А Алексей их не остановил… Выходит, ему Ратное домом не стало и он здесь чужой?»
Слева от Анны возвышался Лавр. Не лицо, а личина каменная.
«У него же на выселках не одна зазноба была, может, к какой и всей душой прилепился. Одна из них, говорят – беременная, вместе с Дарёной сгорела, другая где-то там, в толпе, ждёт своей очереди к Бурею. А он даже не сморгнул, когда приговор услышал. И представлять себе не хочу, каково ему сейчас…»
С другой стороны стоял Корней. Анна скосила глаза на свёкра и испугалась – настолько резко тот постарел. Но порыв ветра бросил в лицо снежную крупу, Корней сморгнул, встряхнул головой и снова застыл, но выглядел уже не дряхлой развалиной, а грозным вершителем правосудия.
«А ведь всё на тоненькой ниточке висело… Если бы плотники не подоспели и не полегли у ворот чуть не все… Если бы Аристарх каким-то образом не прознал о подмоге бунтовщикам, идущей из-за болота, и вместе с оставшимися в селе стариками и мальчишками не перебил их из засады… Если бы, если бы, если бы… И стояла бы ты сейчас на пепелище, боярыня из погорелого села…
А если, не приведи Господи, погибнет Корней, то неужели всё рухнет? Нет! Не знаю, когда, как, не знаю где, но не дам!!! Всё сделаю, чтобы удержать, на всё пойду, но удержу, пока Мишаня не возмужает! Пресвятая Богородица, поддержи, дай мне силы! Извернусь, вывернусь, через всё переступлю, но мои дети холопами под кнуты не лягут!»
Воевода решил для пущего урока не втискивать всё действо в один день, тем более что Ратное жаждало мести, а заодно и зрелища. Казни продолжались три дня, потому что даже Бурей не смог бы забить кнутом три десятка человек без роздыха. Помимо всего прочего, такое решение было продиктовано ещё и сугубо практическими соображениями: наказание для части холопов заключалось в том, что их во время казни держали на коленях на снегу. Рачительные хозяева сошлись на том, что если казнить всех приговорённых за один присест, то за это время стоящие на коленях либо обморозятся, либо простудятся. И какие из них после этого работники? Нахлебников потом кормить?
И все три дня Анна стояла на берегу Пивени между свёкром и деверем и молчала, не отводя взгляда от окровавленных мостков, а потом величественно возвращалась на лисовиновскую усадьбу, поднималась в свою горницу и уже там, за закрытой дверью, падала без сил и без мыслей. И слёз тоже уже не было.
Отлёживалась, согревалась и шла в трапезную на женской половине – сидеть во главе стола, слушать какие-то разговоры, кому-то что-то отвечать. Спасало одно – все бабы пребывали сейчас не в том настроении, чтобы лясы точить; молчали, вспоминали погибших и то, с чего всё началось. Большинство склонялось к тому, что Дарёна сама виновата: на свободе, дескать, так рьяно взялась наводить порядок на выселках, что затиранила всех, кто там жил – и вольных, и холопов. «За что и сама погибла, и других с собой потащила. Совсем как её покойный свёкор. С кем поведёшься…»
«Вот так вот наслушаешься и поневоле задумаешься: а может, и в самом деле Славомирово наследие сказывается? Только себя не обманешь, Анюта, эта смерть на твоей совести: если бы ты с Листвяной тогда Дарёну не взнуздала, стала бы она так на выселках лютовать? Не знаю… Но и оставлять всё без изменений нельзя было – закончилось бы всё расколом внутри рода. И не отмолишь такой грех, рано или поздно придётся за него расплачиваться. Дай бог, чтобы цена оказалась по силам…»
Вечером накануне возвращения в крепость к Анне в горницу постучалась Листвяна.
– Дозволь, боярыня? Совета хочу спросить… – громко начала она и, получив разрешение, жестом велела стоящей у неё за спиной холопке войти в горницу и поставить на стол поднос с кувшином и какими-то заедками в небольших мисках. Дождалась, пока девка выйдет, оглянулась по сторонам, вошла сама и плотно прикрыла за собой дверь. – Беда у нас, Анна Павловна, – негромко проговорила она.
Не склонная к пустым тревогам ключница выглядела настолько озабоченной, что Анна не стала ходить вокруг да около.
– Говори!
– Корней велел убить отроков!
…Воевода всё-таки решил судьбу полонённых бунтовщиков, по крайне мере куньевских, чьи сыновья учились в Академии Архангела Михаила. Во время смурных застолий по вечерам после казней бабы ломали головы, какая вожжа попала под хвост бывшим односельчанам. К тому же Анна напомнила, что боярин во всеуслышание подтвердил обещание своего внука освободить семьи тех, кого ранят или убьют, равно как и тех, кто отличится на службе в Младшей страже. Так нет – несколько баб, наслушавшись шепотков, носившихся среди холопов, оказались в толпе, которая рвалась из Ратного неизвестно куда.
Мало того, двое самых заполошных ещё и своих мужей подбили, прихватив что-то из хозяйского добра, ломануться к воротам. Повезло – застряли в давке на узких улочках села, не попали за тын, под болты и стрелы, которыми девичий десяток и ратнинские бабы выкашивали одуревшую толпу. Их счастье, что не подняли руки ни на кого из хозяйских семей: не нашла Великая Волхва на них крови, потому и оставили их в живых. Зато в той же давке у двоих дур насмерть затоптали младших ребятишек. Погибших детей бабы дружно жалели, а на матерей злились: «Лучше бы сами там легли, дурищи! Своими руками, считай, детишек погубили!»
