Камилле и мне, неплохо разбиравшимся в живописи, работа понравилась; нам были непонятны слова этих людей и их столь неожиданное решение. Когда мы покинули галерею, она сказала, что распоряжение отдал генерал Каро — военный министр, а все его спутники — видные правительственные чиновники. Кто такой восточный человек, она не знала, но по его замечаниям, которые я слышал, когда входил в зал, было понятно, что он обладал влиянием и явился причиной того, что картину приказали закрыть и убрать. Изучение символов и опыт последнего времени навели меня на некоторые мысли, кажется, я мог бы пролить немного света на этот предмет, но, помня о своей клятве, хранил молчание.
Уже наступил полдень, и мы вернулись домой. В записке было сказано: «сегодня после полудня». Во сколько точно — мне не было известно, поэтому я подумал, что лучше всего быть готовым в любое время, и как только обед закончился, отправился в свою комнату. Там мысли мои вернулись к картинной галерее. По-видимому, художник был мистиком. Символы, которые он использовал, явно указывали на это. Но кто такой Церол? Я никогда прежде о нем не слышал, хотя весь последний год ставил своей задачей познакомиться с каждым достойным внимания живописцем и деятелем искусства в городе. Связаны ли правительственные чиновники с тайной организацией? Мои мысли продолжали вращаться вокруг тайн, окружавших меня, когда около четырех часов слуга принес карточку с инициалами «М.П.» и сказал, что пославший ее ждет в экипаже у парадного подъезда.
Я спустился вниз, подошел к экипажу, возница открыл его дверцу, и женщина, сидевшая там, подвинулась, освобождая мне место рядом с собой. Она была одета в черное, лицо ее скрывала густая вуаль, но когда экипаж тронулся, пара прекрасных белоснежных рук, лежащих на коленях, сказала мне о том, что она должна быть молода. В то же самое время неописуемое чувство покоя и легкости охватило меня.
— Месье, вероятно, неудовлетворен знаниями, полученными в колледже, коли ищет мадам Петрову? — вопрос был задан необычайно нежным, музыкальным голосом, от которого меня окатила волна радости.
— Да, мадам, — ответил я, полагая, что говорю с самой Петровой, — знания, полученные там, хороши до той поры, пока это касается фактов, не нуждающихся в объяснении. Но они поверхностны и не могут удовлетворить ум, желающий познать истинную природу вещей.
— Вот как? — произнесла она, и я вновь ощутил радостный трепет. — Ум месье склонен к философии, не так ли?
— С самого детства, мадемуазель, — начал я, поменяв форму обращения в надежде получить хотя бы намек наличность собеседницы, узнать о ней хоть что-нибудь, — меня обучали рассматривать вещи в философском свете. Поэтому я, естественно, так и делаю.
— Вам очень повезло, месье, что у вас были такие учителя. В наше время немногим достается подобная удача.
Итак, экипаж быстро катился вперед, а она пока не дала никакого намека. Но каждое слово, произнесенное моей неизвестной спутницей, наполняло меня никогда прежде не изведанным наслаждением. Я впивал ее музыкальный голос, будто некий восхитительный напиток, и был так поглощен своей спутницей, что не обратил внимания на маршрут, которым мы ехали. Она зачем-то посмотрела на ладонь своей тонкой изящной руки, и я воспользовался возможностью спросить:
— Вы верите в хиромантию, мадемуазель?
Она быстро сжала руку и, повернувшись ко мне, сказала:
— Разве ладонь руки не является одной из самых чувствительных частей тела? Ведь сказано в писаниях, что рука вся покрыта светом. Можно ли взглянуть на руку месье?
Я протянул ей свою руку, и она мягко взяла ее. О, что значит эта великая радость, охватившая мое сердце? Какое наслаждение в этом прикосновении! Не ошибаюсь ли я? Вуаль была двойной, и я не мог видеть ее лица, но мне показалось, что она вздрогнула и голос слегка изменился, когда она произнесла:
— Месье никогда не любил. Вот как!? — и добавила быстро: — В этой жизни.
— А мадемуазель верит, что были прошлые жизни? — поинтересовался я.
Ничего не ответив, она продолжила:
— Но линии и бугры говорят, что на двадцать втором году вашей жизни или близко к тому вы встретите свою избранницу и будете любить глубоко. Можно спросить, сколько вам лет, месье?
— Мне уже двадцать два, — ответил я поспешно, ибо очень хотел, чтобы ее слова оказались правдой, и в душе вспыхнула тайная надежда, что этот момент уже близок, почти рядом. Но тут экипаж остановился, и незнакомка выпустила мою руку. Я выглянул в окно.
Мы находились перед гранитной аркой, которая обозначала въезд в дворцовую резиденцию, расположенную посреди огромного луга, окруженного высокой чугунной изгородью с гранитными столбами. Взглянув вверх, я обратил внимание на скульптурную группу, венчавшую арку: громадного бронзового тигра — само покорное смирение — держал на цепи крылатый купидон, стоящий на золотом яйце. «Кто бы ни были люди, живущие здесь, — подумал я, — они знают толк в искусстве». Было очевидно, что группа исполнена значения и ценность ее именно в нем, а не просто в искусном исполнении.
Спутница заметила мое восхищение и, когда чугунные ворота неожиданно распахнулись сами, будто по волшебству, сказала: — Я вижу, у вас глаз художника. Понимаете ли вы, что это означает?
— Я могу ошибиться. Прошу вас, объясните.
— Группа означает весьма многое. Но если говорить вкратце, тигр символизирует животную природу человека-бестию, подчиненную и посаженную на цепь любовью, которая, согласно учению мистиков, рождается из золотого яйца.
В ее голосе звучала нежность, от которой таяла моя душа, и впервые в жизни я почувствовал трепет зарождающейся любви.
— Прекрасная идея, — похвалил я. — Если судить о людях, живущих здесь, по их искусству, они должны быть чисты и благородны.
— Таковы они и есть, — подтвердила она.
В этот момент мы ехали по покрытой гравием дороге, пролегавшей через ухоженную лужайку. Окруженный деревьями и украшенный цветами бархатистый газон сиял под лучами солнца во всей красе. «Если это и есть путь моего посвящения, он совсем не похож на тот, что приходил мне на ум», — подумал я. Мое воображение рисовало тяжкие испытания, от каких стыла кровь, здесь же рядом со мной женщина, которая — я знал, хоть и не видел ее лица, — должна быть прекрасна, а все вокруг так светло и радостно. Но может, это лишь затишье перед бурей? Что ж, я готов встретить ее.
Моя спутница молчала, пока мы подъезжали к дому. Это был образец классической архитектуры, облицованный полированным мрамором. Остановившись у ступеней, поднимавшихся к коринфскому портику, украшенному двумя скульптурными группами по краям, возница открыл дверцу кареты, и я учтиво помог даме сойти. Указывая дорогу, она прошла в зал, который представлял собой произведение искусства. На стенах висели чудесные картины, пилястры коринфских колонн по сторонам были отполированы, как зеркала. Незнакомка проводила меня в большую приемную и, сказав, что вернется через несколько минут, вышла. Не успел я оглядеться, как она вернулась и велела мне следовать за собой.
