– Он сразу все понял, да?
– По крайней мере, догадался: подлинный документ для него опасен. Отправил гиен на поиски. И объявил войну Мяу-Гуане…
Воробушек поднял на Кэтрин недоуменный взгляд.
– Не может быть! Война между Котой и Мяу-Гуаной? Ни разу о ней не слышал!
– Неудивительно. Ее мало кто помнит, если вообще заметил. Историки называют ее Однодневной.
– Это как? – удивился Кукабара. – Война в один день? Утром началась и к ночи закончилась? И кто победил? А главное – как победил? Шандарахнул чем-то большим, разгромив противника в клочки?
Пассажирка «Дженифыр» усмехнулась:
– Утром диктатор Диего потребовал от мяугуанцев выдать похитившего документы преступника. В порту залива появились гиены: ждали корабль, идущий из столицы Коты в Тортагу. Когда он причалил, гиены обыскали каждый трюм и каждую бочку. К ночи признали, что на борту преступника нет. Война закончилась.
– Но Диего не мог оставить поиски! – воскликнул Джонни.
– И не оставил. Прошло несколько лет, и гиены все-таки добрались до Поместья за Холмом…
Тетушка Кэтрин отвернулась. Такие ночи не забываются никогда. Стук сапог. Выбитые двери. Звон стекла. Вывернутые ящики комодов. Выпотрошенные шкафы. Мятые, затоптанные платья. Еще – бегущая прислуга, осколки посуды, отчаянный крик прекрасной гостьи. И клок зажатой в кулаке вонючей шерсти капрала…
– Кукабара! Воздух! Ей нужен воздух! – закричал Джонни, подхватывая побледневшую и обмякшую тетушку.
– Ты не можешь остановиться сейчас! – ныл Кукаба-ра, изо всех сил размахивая крыльями на уровне тетушкиного носа. – На самом интересном месте!
Глубокий вздох известил капитана и птицу, что их старания пошли пассажирке на пользу. Измотанный Кукабара прекратил махать и тут же шлепнулся на палубу.
– И что? – Нетерпеливо теребя клювом подол дорожного платья рассказчицы, Кукабара требовал продолжения. – Гиены ведь не нашли Отречение? Бумага-то – вот она!
Стряхнув наваждения той страшной ночи, тетушка Кэтрин закончила рассказ:
– Нет, дорогая моя птица. Гиены не нашли свитка с отречением короля Эстебана. Но они спалили дотла мое поместье.
Часть вторая
«Летучий голландец»
Корабль печали
Дубовый клавесин наконец-то был водружен на палубу «Летучего голландца».
Странное это было зрелище: под черными парусами, под прицелами взглядов скелетов – славной молчаливой команды, под ухмылкой луны стоял музыкальный инструмент, привыкший к паркету дворца и изысканной публике.
Капитан Корноухий отчаянно жал на скрипучую педаль и, ударяя по клавишам, заставлял инструмент жалобно дребезжать.
Сам клавесин вызывал в уставшем Громиле уважение. Огромный, с резными кривыми ножками, двумя рядами клавиш и откинутой крышкой, инструмент походил на морское чудище. Но звуки…
– Влоде как коты воют, – заметил он.
– Да-да, очень печально. – Самому капитану, похоже, дребезжание не казалось странным.
– Лазве музыка не должна быть сладкой, как сметана? – не выдержал Громила. – И класивой, как девушка?
Корноухий от удивления перестал терзать клавесин.
– Видишь ли, друг мой, – задумчиво ответил он, возвращаясь к секундам и терциям, – музыку нельзя сравнить ни со сметаной, ни с девушкой. Она… как бы тебе объяснить… она, скорее, воспоминание о сметане. Может быть, горькое. Она не сама девушка, а твои чувства к ней. Трепет встречи, печаль разлуки. Понимаешь?
– Нет, – признался пират. – Зачем вспоминать голькую сметану? Зачем слушать печаль?
Ох, Громила! Если бы где-то в таверне твоему капитану внезапно вцепилась зубами в горло гиена, ему бы не было и вполовину так больно. «Зачем слушать печаль?» – и дыхание Флинта Котеса перехватило. Действительно, зачем ее слушать? Зачем беречь, как темное и страшное сокровище? Зачем вновь и вновь открывать сундук своего сердца, перебирая воспоминания?
– Затем, что я ненавижу слышать тишину, – очень медленно произнес Корноухий. – От нее закладывает уши, как будто я оглох. Она превращает сердце в лед, как будто я давно уже умер. Я не могу в тишине! Один! Две тысячи дохлых рыб! Если для того, чтобы ее заглушить, мне понадобится труба или барабан – ты притащишь на корабль целый оркестр!
– Лучше бы слазу младенца уклали, – проворчал Громила. – Его и нести легче.
– Да, дети и музыка – все, что у нас остается, – невпопад ответил капитан и вытряс из клавесина такой набор звуков, что Громила скрипнул зубами, возжелав сейчас же, сию секунду, забраться на самую высокую мачту в мире.
Это была беспокойная ночь. В тихую бухту, где пришвартовался «Летучий голландец», небесными кораблями вошли черные тучи. Ветер громыхал над палубой, стуча костями команды, как кастаньетами. Дул в многочисленные щели и свистел на все лады, словно играл на гигантском саксофоне.
Но ведущую партию исполнял клавесин: он то печально ныл, то негодовал, то таял от нежности. Порывы ли ветра задевали его струны? Или капитан Корноухий нажимал на клавиши? Или там, в предгрозовой темноте, наконец-то ожили скелеты? Не дрогнувший бы и перед целой армией, Громила с головой укутался в одеяло.
Скрипнувшая дверь каюты заставила его подскочить. Уф: на пороге стоял капитан.
– Боюсь, это будет ночь откровений, мой друг, – смущенно произнес Корноухий. – Мне жаль тебя, но не рассказывать же эту историю черепушкам…
– К-к-какую истолию?
– Которую напомнили мне и этот ветер, и тучи, и музыка, и фляжка. – Капитан издал смешок, от которого у Громилы неприятно заныло в животе. – Поднимайся! Вставай! Такая ночь! Вот-вот начнется гроза! И если правда, что истории свойственно повторяться, у нас есть надежда… что какая-нибудь из молний все-таки спалит этот корабль.
– Вы хотите спалить «Голландец»? – изумился пират.
