Он предстал перед всеми в Мерано хмурым утром с грозным челом и гневными глазами. В своей речи
[347] Грабмайр сказал: «Мы все испытали гнетущее впечатление от тех отвратительных сцен, которые развернулись в ночь четверга в тирольской столице. Мы должны были, конечно, предполагать, что открытие итальянского факультета не обойдется без ожесточенных столкновений националистов, подогретых пропагандой. Однако произошедшее превзошло даже наши худшие опасения. Форменный погром на улицах, множество раненых, жаждущая мести толпа, обнаженные штыки военных, один убитый в сердце – вот беспрецедентный успех пропаганды разгоряченных националистов и бездумной беспомощности правительства. Окончательное представление о тех ужасных сценах вы сможете получить лишь тогда, когда нам станут доступны достоверные факты всей этой истории в Инсбруке. Но уже сейчас мы определенно знаем, что итальянцы начали официальное расследование этой резни на улицах и стрельбы, открытой по немцам из самообороны. Нет таких слов негодования, которые смогли бы оправдать все это чудовищное преступление. Тяжелая ответственность ложится на плечи того печально известного агитатора, который фактически вложил оружие в руку итальянской молодежи
[348]. К сожалению, в таких случаях лишь моральная ответственность служит наказанием истинному виновнику, а его ошибки, стоившие слишком дорого, остаются безнаказанными. Но и правительство не может избежать обвинений в том, что оно способствовало плачевному развитию событий, произошедших в университете Инсбрука и закончившихся ноябрьской катастрофой. Уже много лет назад внимательным наблюдателям было ясно, что прогрессирующий распад университета Инсбрука создал невыносимые для преподавания условия, которые можно было бы контролировать, именно создав итальянские параллельные курсы. Если было принято такое решение – создать отдельный юридический факультет в Инсбруке, то это следовало подготовить как компромиссный шаг навстречу взаимному согласию. При таких условиях это нашло бы понимание граждан, и никаких противоречий не возникло бы. Вместо этого с обеих сторон начали подогреваться страсти и националистические противоречия, обещания вскоре закрыть курсы в Инсбруке и вообще в Тироле. Все оказались сбиты с толку, тем более что еще раньше было принято замечательное решение построить итальянский юридический факультет в Роверето. В очередной раз сенсационным успехом правительства стал отказ от своих же собственных решений после его многолетних обещаний решить все проблемы»
[349].
Реакция зала оказалась для Грабмайра во многом неожиданной: «Трудности начались, когда немецкая сторона перешла в атаку на правительство Кёрбера. По этому вопросу я пояснил, что, приняв сторону немцев, он неизбежно лишился бы министерства из-за недовольства чехов. Однако я не мог в то время предсказать, когда пробьет последний час Кёрбера. Его сместили, потому что Дершатта
[350] со своими людьми бросил его в беде, надеясь снискать у чехов расположение и увеличить количество мест в парламенте ценой головы Кёрбера»
[351].
Вице-мэр Эрлер как-то сказал о Грабмайре, что он пытается латать дыры австрийского сюртука, от которого остались одни рукава. Но умение говорить много, ничего не сказав, – это ведь тоже политическое искусство, и с Грабмайром произошло почти то же, что и с эрцгерцогом Ойгеном Габсбургом: он, может, и не стал легендой, но превратился к середине XX века в заслуженного деятеля отечества и родного края, всеобщего учителя и консультанта. Однако едва ли кто-нибудь сможет точно припомнить, чего именно добился этот заслуженный деятель. Уже одна его фраза «это следовало подготовить как компромиссный шаг навстречу взаимному согласию» свидетельствует либо о непонимании обстановки в его собственном доме, либо о крайней степени цинизма.
Комментируя собственное выступление, он едва бы смог ответить на вопрос: какую «крайне сложную задачу» ему удалось «благополучно решить»? Ни один политик не в силах решить национальный вопрос обличительной речью.
* * *
Но Грабмайр, выступая в Мерано, не учел ситуацию и не рассчитал градус своего пафоса: вместо приличествующего моменту сострадания он явил всем только презрение. Превратив человеческую трагедию в какую-то низкую пакость, да еще в Тироле, где все это произошло не далее как четыре дня назад, парламентарий навлек на себя критику всех, без исключения, непримиримых лагерей. Правительство было рассержено, не услышав в его речи оправдания кабинета, итальянцы обиделись на выпад в адрес своего лидера Баттисти, но больше всего были оскорблены тирольские немцы.
Он сам вспоминал: «В шовинистических германских кругах я вызвал своим выступлением резкие противоречия»
[352].
«Шовинистическими германскими кругами» Грабмайр называет в первую очередь газету «Tiroler Tagblatt» – печатный орган Народной партии, который курировал эмоциональный Эдуард Эрлер. Газета писала, что «речь Грабмайра лишь оправдывает все те опасности, к которым мы должны готовиться заранее, а тон, в котором этот политик говорил об инсбрукских событиях, представляется совершенно недостойным»
[353].
Отношение к Грабмайру усугублялось еще и тем, что его считали здесь земляком, посланцем Тироля. По мнению газеты, «во всем тирольском ландтаге едва ли найдется хоть один депутат, который бы настолько бессердечно отнесся к вопросам свободы и национального самоопределения, как господин депутат Грабмайр». Во второй статье газеты говорилось о «вопиющей бестактности Грабмайра, поведение которого заставляет сгорать от стыда и праведного гнева не только каждого тирольца, но и каждого австрийского немца»
[354].
Однако, по словам депутата, нашлись у него и сторонники: «После этого я утешал себя лишь тем, что мою речь правильно восприняли в тех кругах, мнение которых было для меня ценно. Бернрайтер писал, что “речь была прочитана с большим интересом”, а ведь его критическое ко мне отношение было мне известно. Граф Освальд Тун написал мне: “С большим вниманием и с живейшим интересом читаю ваше последнее выступление, полное свежести. Позвольте мне пожелать вам и в дальнейшем преодолевать отношение немцев и правительства. Это так важно – когда посреди всеобщего хаоса национальной неприязни и личных амбиций и оскорблений звучит чье-то разумное и спокойное слово”. Такая похвала из уст горделивого аристократа, который к тому же был хорошим немцем и умным политиком, чрезвычайно обрадовала меня.
